Вернуться к оглавлению книги
Другие книги о джазе
Поступив на работу Электростальское муз. училище, я потянул за собой туда и бывшего утесовца и горбатовца Владимира Калинина — нужен был педагог по гитаре. Владимир Николаевич был немного старше меня, но имел огромный жизненный опыт, особенно по части вхождения в «штопор» и выхождения из оного (авиация здесь ни причем — речь о запое). В тот период он, как и я, после роковой поездки в Одессу, был в «завязке». Мы с ним, поэтому охотно предавались осуждению этого гнусного порока, трясясь в вагоне поезда Москва — Ногинск. Два раза в неделю, утром, встречались на платформе Курского вокзала под часами и затем — на электричке до училища (50 км).
Я, выходя из дома без четверти восемь, доезжал на метро до площади Ногина, где выходил на свет божий и завтракал в открывавшемся в 8 часов ближайшем кафе или пельменной на улице Богдана Хмельницкого (Маросейке). Затем шел пешком до Курского, где и встречался с коллегой-гитаристом. По пути, если было нужно, заходил в булочные и аптеки.
Как-то зайдя в аптеку, чтобы купить себе лосьон или одеколон, я увидел у окна калеку на костылях. Костыли его выстукивали по паркету мелкую дробь. Сюжет был ясен — колотун! Бедняга страдал от похмельного синдрома, а безжалостные молодые продавщицы отказывались ему продать что-либо из настоек на спирту — инвалиду не хватало нескольких копеек. Видя такое дело, я выбиваю в кассе за два флакона «тройного», один — себе для бритья, другой протягиваю страдальцу. Он онемел от счастья и лишь «обдал» меня теплой волной признательности без слов, которую я почувствовал всем телом. На душе стало хорошо — спас человека! Вскоре почти таким же образом пришлось спасать и коллегу-гитариста. В семь утра — телефонный звонок. В трубке знакомый голос:
— Умираю! Есть ли у тебя что-нибудь выпить?
— Только одеколон, — отвечаю я спросонья.
— Вези! — требует трубка.
Встречаемся, как обычно, под часами без четверти девять (поезд в 9.07). Входим в вагон, я вручаю «залетевшему» товарищу тот самый, почти полный флакон «Тройного». Володе не терпится, поезд трогается, набирая скорость. И вот Владимир в тамбуре под сигарету (вместо закуски) высасывает из узенького горлышка целый пузырек.
— Ну и гигант, — думаю я, а ему уже хорошо! Хорошо и мне — еще одного спас! Начал подлечившийся коллега рассказывать бесчисленные истории из своей жизни — полтора часа незаметно и пролетели. Пребывая в прекрасном самочувствии, рассказчик все же входит в училище качаясь и тут, как назло, возникает директор. Вот и «засветился» Вовик, а был такой импозантный (солидняк!). Но на сей раз, все обошлось — случайность, с кем не бывает, и работа шла своим чередом. Владимир Николаевич в качестве реабилитации начал писать «школу аккомпанемента» на гитаре. Дело нужное, заметим мы!
Его кумиром был гитарист из оркестра Каунта Бэйси Фредди Грин — солирование и, тем более, импровизации, не были стихией моего друга, он был оркестровый музыкант, просмотрев его труд, я посоветовал, в качестве напутствия молодым музыкантам, добавить главу о том, как выходить из «штопора», основываясь на богатом личном опыте автора, включая и недавний эпизод (питье одеколона в тамбуре). Он со мной согласился и обещал добавить столь существенный материал.
Но время шло: вот уж завершились весенние переводные экзамены, прошли и вступительные. Неожиданно вызывает меня директор, а я был заведующим отдела, и говорит:
— Пришла женщина и жалуется, что столько денег заплатила нашему педагогу по гитаре, а сына в училище не приняли! Сколько еще надо заплатить и кому? Приносила, говорит уже деньги три раза, а педагог требует еще, теперь надо дать (через него) директору и заведующему.
Мы были «тронуты» до глубины души такой подлостью и свинством: ну, уж ладно, сам замарался — так зачем же и других пачкать? Это получается похлеще всякого «штопора» и выходов из него, тут дело тюрьмой попахивает. Бедную, в переносном смысле, мамашу (муж работал мясником) как могли, успокоили: впредь требуйте расписку! Взяточнику «строгий» директор предложил уволиться по собственному…
Нужно было снова искать гитариста. Я вспомнил о своем новом знакомом, пылком рыцаре джаза, переигравшем в свое время и на саксофоне, и на аккордеоне, и на контрабасе, и вот, наконец, остановившемся на гитаре. Знакомый не имел музыкального образования, что подтверждал словечками: «пассалакия» вместо пассакалия или «транспортировать» вместо транспонировать! Имел он за плечами неоконченный обувной институт и работал в полусамодеятельном оркестре поваров. Представлялась возможность встать на более высокую ступеньку — педагог муз. училища (!), хотя не каждый захочет мотаться за город. Мой знакомый, Миша, решился. Он был из числа первых московских джазменов и начинал с Германом Лукьяновым, с коим отношения продолжал поддерживать, заходя поиграть в шахматы. Он мог рассказать много забавных вещей о своем партнере. Вот одна из этих «забавностей».
— Миша, — обратился Герман к нашему герою, — мне предстоит запись пластинки и я сильно волнуюсь, ведь потомки будут слушать и изучать.
Наш находчивый Миша однако успокоил собеседника: — Не волнуйся зря — потомки не тебя, а Клиффорда Брауна изучать будут!
Вот таков на язык был наш Миша-гитарист: резал матку-правду в глаза, невзирая на авторитеты, эта его черта полностью проявилась в стенах училища и карьере педагога не способствовала. Но пока еще продолжим о Германе.
В ответ на Мишин рассказ я тоже вспомнил одну «забавность». Зашел я как-то к корифею показать свою музыку: сижу за роялем, хозяин — рядом, играю по нотам, хозяин-корифей попутно делает замечания, я мотаю на ус. Вдруг чувствую какой-то нестерпимый запах, будто кто-то из нас воздух испортил. Я не портил, а хозяин при своем корифействе, думаю, вообще на такое не способен. Откуда же такое зловоние? Я начинаю нервно вертеться, Герман тоже как-то заволновался. Я оборачиваюсь. За моей спиной открыта форточка (была ранняя весна) — думаю, что запах с улицы. Обращаю внимание хозяина на сей факт: может, форточку закрыть? — дышать нечем! Герман смотрит на форточку, потом случайно на пол. На ковре, возле рояля, чуть ли не у самых наших ног, возвышается внушительных размеров куча, источавшая эти самые миазмы. Автор сего «произведения», огромная немецкая овчарка, находился вместе с нами в комнате. Надо заметить, что Герман испытывал слабость к этим животным и был заядлым собачником всю жизнь. Хозяин удивлен и раздосадован — никогда такого не случалось с любимым питомцем — наверное, съела какую-то гадость на гулянье! Было уже не до музыки: надо было заниматься уборкой и чисткой ковра. Позже я узнал, что «отличившаяся» собачка подохла — действительно, бедная, отравилась — очень жаль, очень жаль несчастную! Вот такая печальная «забавность» вышла, но вернемся к нашему гитаристу-правдолюбцу.
На работу его приняли, закрыв глаза на отсутствие специального образования (я его рекомендовал как отличного музыканта), и наш Михаил приступил к занятиям. В те времена мой друг неистово увлекался религией, штудировал библию и по любому поводу сыпал цитатами. Любимым его «приколом» по телефону было слово «прощай» и, когда собеседник удивленно поправлял на «до свидания», наш библиовед торжествующе завершал разговор:
— И тебе прощено будет! После чего смачно вешалась трубка.
Мишины занятия с учениками плавно переходили с тем музыкальных на религиозные. Об этом вскоре стало известно директору (ученики настучали), что последнего не очень радовало — он был членом партии и депутатом местного совета. Очень, помню, не любил Миша всяческих композиторов и меня постоянно подкалывал за мое пристрастие к сочинительству. Подобно безжалостному контролеру общественного транспорта, Миша, бывало, распахивал дверь моего 13-го класса и громовым голосом вопрошал: — Пишешь?! Это звучало как: — Гражданин, ваш билет?! Листы рукописи падали с рояля, я краснел и мямлил в свое оправданье: — Да так, балуюсь помаленьку… извини! И чувствовал себя в тот момент закоренелым безбилетником.
Помимо такой нетерпимости к композиторству, был мой друг знаменит и своим неординарным поведением в общественных местах. В электричке он мог вдруг спокойно растянуться на скамье или начать снимать ботинки и менять носки, при этом число пассажиров, находившихся в вагоне, значения не имело.
Одной из его причуд было ношение двух шапок (!). Одна, более теплая, для улицы, другая — менее, для помещения. Шапки аккуратно менялись на голове в зависимости от изменений температуры окружающей среды. (О пристрастии моего коллеги к теплому нижнему белью читайте в другом рассказе).
Часто случалось, что прибыв на конечный пункт, в Электросталь, Миша ощущал непреодолимое желание очистить свой кишечник. Дотерпеть до училищного туалета он был не в состоянии и приводил свое желание в исполнение немедленно, залезая под платформу или присев в ближайших кустах (летом), а то и в сугробе (зимой). Опять таки, проходившие мимо студенты и педагоги, включая женщин, ничуть не уменьшали решительность моего товарища. Но закончим с этими гнусностями и вернемся к искусству.
Надо заметить, что у нас на эстрадном отделе была хорошая традиция — вновь поступивший педагог выступал перед студентами, дабы им было ясно с кем они будут иметь дело. Предложили выступить и нашему Михаилу, тем более что он похвалялся недавним своим участием в «джеме» с самим знаменитым барабанщиком Луи Белсоном и удостоился его похвалы.
Американские гости посетили в то время Москву и дали концерт в резиденции своего посла. Прозвучавшая из уст знаменитости похвала «гуд гитарист» мгновенно стала достоянием общественности и нашего героя стали величать только так. Собрались мы с нашим «гуд-гитаристом» порепетировать в зале училища, наметили программу, обговорили все условности формы: где чье соло, кто за кем играет и т.д. Ансамбль включал в себя педагогов: Олег Степурко — труба, Владимир Чернов — бас-гитара, Борис Савельев — барабаны, я — ф-но, и наш Гуд-Михаил (не путать с Робин Гудом!) на гитаре.
Хорошо порепетировав, пошли на обед в ближайшую столовую, купив по дороге несколько «чекушек», чтобы отметить заодно и «прописку» нового члена нашего гуд-коллектива. Культурно выпив и отобедав (я, правда, не пил, но разливал), вернулись в училище и в хорошем настроении вышли на сцену. Концерт начался, музыка зазвучала! Но вот, как только очередь играть соло доходила до нашего «виновника торжества», его гитара безмолствовала, а сам он сидел не шелохнувшись, потупив взор. Такой поворот дела оказался для нас неожиданной «подлянкой», но программу все же пришлось доигрывать, меняя все на ходу. Слушатели тоже были в недоумении: чему же будет учить этот «гуд-педагог, если сам ничего не играет?
Спрашиваем по окончании: — Миша, что же ты ни одной ноты так и не сыграл?
— Зрители сидели слишком близко к сцене, это меня парализовало, — чистосердечно признался бывший гуд-гитарист. Вот ведь как бывает: американцев не испугался, а близость родных студентов так парализовала, что и водка не помогла! Взаимоотношения после такого знакомства не очень то и складывались со студентами и Гуд-Михаил большую часть своего педагогического пыла тратил на своих коллег и, в частности, на меня. В электричке, по дороге на работу и с работы, читались неутомимым гуд-учителем лекции о джазе и о Боге. Иногда наш гуд-лектор, идя по улице в окружении коллег, вдруг подвергался приступу гомерического смеха. При этом он непременно останавливался и, приседая, бил себя по коленям. От оглушительных раскатов хохота испуганные вороны взлетали с деревьев и долго еще в страхе кружили над крышами, пока наш весельчак не успокаивался или не исчезал из виду. Часто, сидя на педсовете или еще на каком-либо собрании, наш неугомонный гуд-правдолюбец засыпал выступавших каверзно-провокационными вопросами. Директора просто бросало в дрожь, когда он слышал звучный, поставленный голос, доносившийся из глубины зала. Чаще всего вопрос касался, конечно, религии или политики — тем, наиболее скользких для того времени.
Справедливости ради надо отметить, что возможно, причиной столь пылкой экзальтированности Мишиной натуры были некоторые непорядки в его личной жизни. Жена работала официанткой и в вопросах музыки была бескомпромиссно категоричной. Вот пример: по радио звучит опера Мусоргского «Хованщина». — Миша, выключи радио — я такую муть сама могу сочинить! — требует жена. Покладистый Миша уступает строгой супруге. Когда же он, гостя у родителей жены в Подмосковье, долго засиживался за столом над писанием своих теоретических трудов по джазу, то подозрительные родичи спрашивали дочь с тревогой: — Он у тебя еврей, наверное, — все пишет, да пишет…
И, наконец, самое главное, что выбивало нашего гуд-героя из душевного равновесия, это сфера интимных отношений. Часто супруга, приходя с работы пьяной, приносила с собой и прятала в укромное место бутылку для утренней опохмелки, прежде чем захрапеть в мертвецко-богатырском сне (она была женщина крупная). Хитрый Миша всегда отслеживал весь процесс и перекладывал емкость в другое место.
Утром «раненая» жена в бешенстве не могла никак отыскать свою заначку, а злорадно-торжествующий супруг начинал ставить несчастной ужасные условия: — Давай займемся любовью, тогда налью! Часто жена сдавалась, не выдержав подобной пытки, и уступала любвеобильной половине, но бывало, что и прогоняла шантажиста с гневным криком: — Изверг, тиран! Иди е… дочь!
Ну, это, господа, согласитесь, уже слишком, посему оставим эту вульгарную тему, тем более что наше увлекательное повествование плавно, но неотвратимо приближается к концу. Итак, наш Миша работал, работал, пока его бес не попутал и не угодил он в вытрезвитель, откуда незамедлительно и пришла «телега» по месту работы. Директор благородно, но с чувством великого облегчения предложил строптивому гуд-работнику подать заявление «по собственному», что наш друг и вынужден был сделать, понимая, как бывалый шахматист, — Игра закончена: мат! «Мат» он услышал и дома, от разгневанной супруги, недовольной таким оборотом дела: — Не умеешь — не пей, придурок! С тех пор наш страдалец стал разбавлять крепкие напитки водой — пить «по-гречески» и непременно крестить рот перед тем, как опрокинуть стаканчик. Говорят, это ему стало помогать…
А мы, электростальцы, опять остались без гитариста, как будто эта должность была заколдованной.
С той поры прошло немало лет, но до сих пор стоит в ушах зычный баритон прямолинейного друга, отпускающего очередную колкость по моему адресу:
— Юрь Иваныч, а твой-то студент импровизирует лучше тебя!
— Да это я ему соло написал, — обреченно «отбиваюсь» я.
