Октябрь 1989. Прилетели в Прагу. Официальные представители летели или ехали отдельно. С нами вместе прибыла большая группа молодых ребят – клоунов и прочих циркачей из ГУЦЭИ (циркового училища), вокальный ансамбль Надежды Бабкиной, совсем молоденькие, только недавно выведенные на сцену ребята из «конюшни» Бари Алибасова – «На-На». Для начала нас порадовали зарплатой, дав ее авансом за весь период работы, потом поселили всех в гостинице «Атлантик», почти в центре города. Как повелось почти во всех наших поездках, я разместился в одном номере с Игорем Тертычным – из всей команды только мы двое были некурящими (Игорь никогда всерьез не курил, а я совершил в 1979 году мужественнейший поступок, прекратив это занятие, продолжавшееся с 1954 года, и до сих пор – ни-ни!). Приведя себя в порядок, прежде всего посетили расположенный по соседству с гостиницей пивной бар. Понравилось. А потом постепенно началась работа. Выглядели мы вполне солидно – все в белых костюмах с жилетками, в белых рубашках, с серебристыми бабочками. Артисты да и только! Наше участие в концертах в залах, где слушатели сидели, было нечастым, так мы играли всего два или три раза. В выходные дни мы «наяривали» танцевальную музыку в Парке культуры или в каком-нибудь фойе, иногда разъезжали на грузовике по городу, завлекая пражан на мероприятия «Дней Москвы», участвовали в уличных гуляньях вместе с молодыми и веселыми циркачами. Выступили на выставке технических достижений, демонстрируемых пражанам, однажды предстали перед полупустым залом советского посольства. Короче, заняты были, как говорится, не так, чтобы очень. Было достаточно времени, чтобы погулять по Праге, полной красот и достопримечательностей, попить знаменитого чешского пива, походить по магазинам, где было очень многое из того, что в Москве являлось дефицитом. Один раз, предварительно договорившись, посетили джаз-клуб в каком-то небольшом кафе, поиграли, пообщались, обменялись адресами, непонятно зачем.
Таков краткий конспект программы пребывания в Золотой Праге. Но это был октябрь 1989 года, до чешской «бархатной революции» оставалось меньше месяца. Очень даже чувствовалось, что «в воздухе пахнет грозой». Народ вокруг был мрачный, неприветливый, на русский язык реагировали нехотя, при том, что почти все чехи за сорок лет великой дружбы со страной победившего социализма знали русский. Можно было подумать, что чехи по своей натуре угрюмы, замкнуты и необщительны. Скорее всего, не прошел бесследно и 1968 год.
На наше настроение и желание показать себя все это практически не влияло. Мы делали свое дело и – попивали пиво. Но буквально на второй день пребывания в Праге этот напиток сыграл, а точнее, мог сыграть роковую роль в нашей гастрольной судьбе. Заранее прошу прощения за упоминание этого эпизода. Что было, то было, тем более, что с того дня прошло уже двадцать лет, и я надеюсь, что ханжество не присуще моим читателям. Итак, проведя первую половину дня в прогулках, перемежаемых заходами в пивные, пошли в кафе, перекусили традиционными чешскими кнедликами, добавили, и только мечтали скорее оказаться в гостинице. Дошли. Но подъем по лестнице закончился для одного из нас тем, что после него на ковре между двумя лестничными пролетами осталось… мокрое – и даже очень! – место. Администрации, оказавшейся свидетелем произошедшего, это как-то не очень понравилось, было доложено руководительнице делегации, реакция которой была мгновенной и безапелляционной: «Завтра вы все получаете обратные билеты и видеть вас я более не желаю». Занавес упал. Что делать? Бить виновника? Поздно, не поможет, санкции отложим на потом. Все по-настоящему переживали, не говоря друг другу ни слова. С ужасом представляли себе, с какими лицами предстанем завтра перед близкими. Решение было единственно правильным: пойти, просить извинения, обещать, что возьмем дурака на поруки, что будем тише воды и ниже травы… Так и сделали. Нас простили, никак не наказали и дали возможность продолжать достаточно веселое времяпрепровождение. Но надлежащие выводы нами были сделаны. С другой стороны, было ясно, что мы были очень нужны, потому что лишь мы могли в любой момент, в любом месте и любое время выступать, серьезно или не очень. Другим ансамблям, разве что кроме циркачей, нужно подготовиться, им нужны гримуборные и переодевание, они все – профессионалы с профессиональными требованиями и капризами. А мы, как пионеры, всегда готовы! Поэтому, думаю, угроза депортации была нужной, но невыполнимой. Тем не менее после всего этого мы честно старались и не давали ни малейшего повода упрекнуть нас даже в мелочи.
Кое-какие детали пребывания в Праге вспоминаются по фотографиям, но кое-что помнится и без них. В один из дней, в выходной, нас отвезли в Парк культуры (или отдыха?) имени Юлиуса Фучика. Для начала мы поиграли на открытом воздухе, пока трудящиеся гуляли и собирались посетить большой, привезенный из Москвы эстрадный концерт в зале Парка. Помещение, предназначенное для концерта, представляло собой огромный, остекленный сверху дебаркадер, слегка напоминающий Киевский вокзал в Москве. Оказывается, это здание было построено в начале ХХ века для всемирной выставки, а впоследствии преобразовано в большой концертный зал с многочисленными вспомогательными помещениями. Выступления должны были начаться днем, часа в два, что ли. И мы должны были выйти на сцену с небольшой программой ближе к концу. Подошло время начала концерта. Вдруг за нами прибегают с криками: «Скорее! Вы должны немедленно начать играть! Вы сможете обойтись без микрофонов и электричества?» – «Надо? Сможем!». Полный вперед! Оказывается, за считанные минуты до начала концерта в зале вырубилось электричество (уж не антисоветские ли это происки?). Хорошо еще, что дело было днем, через застекленную крышу проникало достаточно света. А к началу концерта должны съехаться уважаемые люди, не знаю, кто с чешской стороны, а Москву представляла серьезная партийно-профсоюзно-и-прочая делегация во главе с первым секретарем Московского комитета партии Львом Николаевичем Зайковым. Вот такая сложилась ситуация. Кто может выручить? Бабкина? «На-На»? Циркачи? Какой-то танцевальный ансамбль? Дудки! Только джаз спасал и будет спасать цивилизацию от внезапных катаклизмов! Короче, вышли и отыграли в лучшем виде. Нам даже демонстративно похлопали в ладошки боссы из московской делегации, удалившиеся из зала тут же после нашего выступления. Им предстояли более важные дела, чем восседание в рядах для почетных гостей на концерте. А электричество дали не ранее, чем через полчаса, мы доиграли еще пару вещей и под жидкие аплодисменты полупустого зала ушли, осознавая, что с нашим руководством мы вполне квиты. Но слова благодарности выслушали почтительно.
Нечего говорить, что едой мы себя особенно не баловали. Нет, не отказывали себе в элементарном, но бульон из кубиков, консервы и остальные скромные составляющие нашего рациона вполне поддерживали нас в рабочей форме. Не следует забывать о пиве, хотя злоупотреблять этим «жидким хлебом» мы перестали. Так вот, однажды нам объявляют, что сегодня днем мы выступаем в советском посольстве. Ну, думаем, хоть в посольстве угостят чем-нибудь вкусненьким! Приехали. В небольшом зале сидят какие-то женщины с детьми и без детей. Мужики, работники посольства, наверное, уже паковали чемоданы и уничтожали компроментирующие материалы, готовясь к возвращению на родину: они могли догадываться, в каком направлении двигаются события в стране. Но это мои домыслы. Просто это было в разгар рабочего дня. А когда отыграли, нас пригласили за кулисы «перекусить». Сели в маленькой артистической, где столу-то приличному не разместиться. Вносят самовар и… вазочку сушек. Приятного аппетита, господа! Попили чайку, поблагодарили за теплый прием и поехали в гостиницу, около которой за углом размещалась наша «базовая» пивная. Из тех нескольких мест, где гостеприимные хозяева хоть как-то нас угощали, советское посольство оказалось самым «щедрым».
Известно, что советские люди, в ту пору будучи за границей, отказывали себе во всем, даже в еде, чтобы купить там хоть что-то, недоступное в Союзе. В Праге нас отвезли на выставку технических достижений Страны Советов, где мы немного поиграли не столько для посетителей (их не было видно), сколько для организаторов. Около каждого стенда или экспоната стояли молодые ребята, инженеры из Москвы, представлявшие свои фирмы и готовые давать пояснения интересующимся. Этих ребят было немало, не меньше, чем экспонатов. После окончания рабочего дня выставки для московских гостей был накрыт огромный стол с элементарной закуской – бутербродами и выпечкой. Рядом стояли коробки с пивом, а на отдельном столе – бокалы с вином. Кто-то из хозяев, сказав приветственные слова всем присутствующим, жестом руки предложил подойти к столу, добавив: «Пивичко, хлебички, виничко». Мы не успели моргнуть глазом, как со стола всё было сметено, словно ураганом. За остатками пива и вина пришлось охотиться. Еще мгновение, и нам бы достались только воспоминания о первоначальном виде накрытого стола. Ох, и голодны же и быстры на «халяву» были советские инженеры и техники! Даже мы, не столь далеко отстоящие от них по своему социальному положению и благосостоянию, правда, в данной ситуации мы – артисты! – были поражены этим зрелищем.
Последнее выступление было в большом многоярусном зале, в котором проводились съезды компартии. Сидели на одной просторной сцене с оркестром Карела Влаха: мы – у правой кулисы, они – у левой. И играли по очереди. Сначала решили, что это будет непросто, но начав, поняли, что ничего страшного. Это не было состязание, каждый делал свое дело. Ушли со сцены одновременно, предоставив ее алибасовским мальчикам. Не интересуясь попсой, я не очень хорошо представлял себе, как выглядит выступление под фонограмму, а здесь впервые увидел вблизи и понял, что главное – это хорошо скакать по сцене, а все, что касается музыки, за тебя сделает «фанера». Особо возмутительным мне показался фрагмент, когда один из «нанайцев» попросил у Тертычного саксофон. Я по наивности подумал, что он будет играть на нем. Игорю не хотелось давать инструмент постороннему, он сказал об этом. На что последовало: «Да сними мундштук, он мне не нужен!». И проскакал по сцене с саксофоном во время записанного на фонограмме саксофонового соло… Вот так дурят нашего брата! Не зря говорят, что за концерты «под фанеру» надо платить ксерокопиями денег.
Перед отъездом нас предупредили, что таможня не очень любит, когда из ЧССР вывозят обувь. И я очень беспокоился, что не привезу в Москву первые кроссовочки пятилетнему Илюше и смешные тапочки еще меньшей Оленьке. Но пронесло. Мы, неопытные, тряслись из-за мелочи, а бабкинцы были до ушей загружены коробками с люстрами и хрусталем и – ничего. У них уже был богатый опыт, а мы были счастливы, что впервые выехали за пределы необъятной Родины.
* * *
Шутки шутками, а наступили веселенькие времена: перестройка, гласность, «Борис, ты не прав!», Беловежская пуща, Съезд народных депутатов, Сахаров, бронзовый Железный Феликс, вздернутый на тросе, изобилие… пустых полок, Горбачев с человеческим лицом, «нет, нет, да, нет», массовый сбор чемоданов намеревающимися всерьез поменять место жительства… Много разговоров о том, что в Европе можно неплохо заработать, даже играя на улице, а уж если сесть в кафе или кабак… Кое-кто из знакомых музыкантов уже использует этот шанс поправить материальное положение. А мы – «Новый московский джаз-бэнд» с высшим техническим образованием – почти в полном составе продолжаем трудиться каждый в своей конторе, оставаясь по статусу музыкантами- любителями (так и хочется добавить «любителями этого дела»). Из нас только Сережа Середенко был обременен музыкальным образованием, но не использовал его, как часто говорят ракетчики, «по прямому назначению». Сережа так же, как и его жена Лариса и ее сестра Мила, работали у Козырева, только сестрички были преподавателями, а Серега делал всё, что угодно, по хозяйской части: оснащал звуковую студию, занимался приведением в порядок студийных записей, забивал гвозди, вешал занавески и портреты. Правда, он еще играл в ансамбле Студии «Барокко-джаз». Сидоркович не имел постоянной работы, просто умудрялся подрабатывать чем-то, например, извозом. Все остальные вкалывали «от дзынь до блям», а когда предоставлялась возможность, выступали. Наши выступления практически не приносили нам ни гроша, мы делали любимое дело.
Фестивали и выступления 1990 – 1991 годов как-то не отложились в памяти. Разве что один концерт в прямом эфире, транслировавшийся из зала Дома звукозаписи на улице Качалова с комментариями Баташева, и студийная запись там же, в ДЗЗ, где мы сыграли восемь вещей. Наверное, лежат они до сих пор в архивах. А на контрабасе в этот раз с нами играл Игорь Кантюков, известный музыкант, в те годы работавший с Гараняном в «Мелодии», ныне – дирижер и композитор, автор музыки к множеству фильмов. Хорошо знакомый с технологией записи, он один своими советами сделал больше, чем куча режиссеров, операторов и ассистентов, крутившихся вокруг нас. Вот что значит профессионал! Ведь наш-то опыт работы в студии был ничтожно малым.
Неудивительно, что наша «концертная деятельность» этих лет не заняла лучших мест на полках памяти. Порой уже было не до того. В мае девяностого сделал решительный шаг сын с семьей. Мы проводили их в Шереметьево, откуда через Варшаву они вылетели в Израиль. Нам еще предстояло это пережить! Менее, чем через год улетели в Канаду Середенко-Пашановы. Но о дальнейшем – по порядку.
В 1990 году с нами вступил в переговоры некто Игорь Козлов. Я не знаю, где он работал и кем, но он имел возможность выезжать в Европу и организовывал выезды туда музыкантов. Потом уже, во время поездки, в одной из реклам нашего состава я наткнулся на следующее: «Igor Kozlow, tour manager und Dolmetsher (russ.-engl.), Prof. Iran. Histor.» Взялся он и за нас. Им были сделаны необходимые фотографии состава для рекламы, мы смонтировали кассету с демонстрационной записью и понеслось – поехало. Всё бы было замечательно, но – я же продолжал работать «в ящике»! О какой Европе можно говорить? Только лить горькие слезы, завидовать и – подумывать о том, что не пора ли… К поездке ребята стали готовиться с Виктором Фридманом, хорошим пианистом, с которым Саше Банных уже довелось поигрывать раньше. Пришел сентябрь, и я пришел на Белорусский вокзал, чтобы проводить ребят в Голландию. Секстет под названием «New Moscow Jazz Band (NMJB)» поехал открывать Европу в составе: Банных, Тертычный, Данилочкин, Фридман, Середенко, Никонов. Для всех это была первая такая поездка, а для Сережи Середенко – первая и последняя с нашим составом. Он уже серьезно занимался своим отъездом в Канаду. Как вспоминает Игорь Тертычный, Сережа, находясь в Голландии, уже менял заработанные там гульдены на канадские доллары. Значит, у него уже всё было «на мази». Чтобы закончить повествование о нем, скажу, что, выехав в Канаду по туристской визе большой семьей – он, Лариса, их маленький сын Саша (Буська) и Мила Пашанова, сестра Ларисы, они в итоге умудрились остаться жить там и получили гражданство.
Примерно через месяц я встречал гастролеров в Шереметьево, некоторых даже ночью развозил по домам на своем «Москвиче». Ребята оказались щедрыми и привезли мне в подарок двухкассетник, простейший, но первый мой магнитофон такого рода. В Москве даже такие на каждом углу не продавались.
Провожать NMJB мне пришлось еще два раза – в мае и в августе 1991 года. В первой из этих поездок, в Германию и Голландию, на басу играл Сашин брат, Борис Банных, с которым, как мне говорили, у состава отношения не сложились. Видно, мы настолько сжились, что не любой посторонний человек мог сразу вписаться в привычный образ наших взаимоотношений. Для этого надо было быть похожим на нас или обладать способностью легко входить в контакт с новыми людьми. Наверное, Борис не был наделен ни тем, ни другим. Вторая поездка была наиболее интересной, она включала посещение Франции с выступлением на престижном фестивале в Марсиаке. На контрабасе играл Коля Рудомётов, с которым в дальнейшем удалось поиграть и мне. Ребятам этот август запомнился тем, что в дни знаменитого августовского путча их во Франции принимали буквально как героев – достаточно было того, что они из России, где происходит или чуть не произошел государственный переворот… От фестиваля в Марсиаке у меня остался подаренный мне красочный толстый каталог, где наряду с названиями и фотографиями ансамблей и именами великих музыкантов – Уинтона Марсалиса, Джерри Маллигена, Стефана Граппелли, Джо Пасса, Ди Ди Бриджуотер и других участников фестиваля, – на одной из страниц размещена фотография и биография NMJB… со мной и с упоминанием меня в тексте. Попал в Пантеон, не имея к произошедшему ни малейшего отношения. Бывает.
* * *
Решение созревало долго. Это как достижение критической массы в ядерном процессе – доводы собирались, взвешивались за и против, последние отбрасывались, добавлялись новые, и так далее и так далее. Соображения достигли критической массы решения, но взрыва не последовало. Всё показалось таким естественным и логичным, что подумалось: а зачем надо было тянуть, колебаться, прикидывать, порой советоваться, правда, чаще мысленно, с близкими друзьями, выслушивать, так же мысленно, их советы? Пришла пора действовать! Вскоре после отъезда ребят осенью 91-го на очередную гастроль, да на фоне августовских событий, исторического путча, – объявляю своему непосредственному начальству, что пришло время готовить прощальный банкет. На вопросы «почему и зачем?» отвечал, не стесняясь: «Хватит. Надоело жить за колючей проволокой». Уверен, многие полагали, что я намереваюсь уезжать на новое ПМЖ, и не просто куда-нибудь, а в Израиль – куда же деться одному из немногочисленных евреев нашего отдела? А с этим я еще не торопился. А если бы и торопился, все равно неизвестно, через сколько лет мне дали бы возможность выехать из страны. Но взвешивая все доводы в пользу ухода с фирмы, как ни странно, одним из первых я считал то, что стало неинтересно работать. Начался развал и науки, и промышленности. Я не тешил себя мыслью, что на следующий день после увольнения смогу выехать за границу вместе с друзьями, но было ясно, что чем раньше освобожусь от оков допуска, тем раньше буду свободен. И тем раньше смогу помечтать о воссоединении с Лёниной семьей, с внуками. В худшем случае меня могли сделать невыездным лет на пять. При этом думалось, что потребность в наших музыкальных услугах в Европе неиссякаема, что это – навсегда. Наивный человек! Уже в 94-м – 95-м годах лафа прекратилась. Сравнивая возможность заработать, побывавшие там, в том числе и в Штатах, стали приходить к выводу, что «делать деньги» можно не менее успешно и в новой России. Задерживались или насовсем оставались за границей лишь те, кто решил связать свою судьбу с музыкой, добиваться успеха и положения, а не просто любители подзаработать. Такие, как Левиновский, Сермакашев, Герасимов. А менеджеры типа Игоря Козлова вскоре практически прекратили работу с подобными нам составами, потому что делать большие деньги стало возможным только на звездных именах, на известных миру профессиональных коллективах. К ним мы не принадлежали и даже не приближались по своему уровню.
Последний раз пришел на работу в своё родное Люберецкое научно-производственное объединение «Союз» 30 декабря 1991 года. В робкой надежде, что с нового 1992 года жизнь переменится самым крутым образом. Что смогу, наконец, повидать внуков, что вскоре удастся присоединиться к NMJB в его гастрольных поездках, что смогу увидеть то, что раньше и не снилось, что, в конце концов, удастся заработать и даже «пригнать» из Германии недорогую машину, как за прошедшее время это умудрились сделать Сева Данилочкин и Андрюша Никонов. У ребят намечалась где-то в феврале 1992 года очередная поездка, организуемая Игорем Козловым. Надежд на то, что в составе NMJB буду в этот раз и я, было ноль целых и несколько десятых процента. Но…
* * *
Никонов, занимавшийся деловой стороной нашей деятельности в большей мере, чем руководитель ансамбля (речь идет о Банных, место которого четко и гораздо более правильно в джазе называют словом «лидер»), вдруг сообщил, что Министерство культуры, оформляющее гастроли за границей «работников искусства и культуры», просит срочно дать необходимые материалы для поездки NMJB в Германию, в том числе для участия в каком-то мероприятии, числящемся за Минкультом. Решили рискнуть и включить меня в список действующих лиц. Ситуация вновь оказалась более, чем фантастической. Оказывается, Министерство культуры обладало в каких-то случаях правом без вмешательства консульского отдела МИД самостоятельно оформлять загранпаспорта гастролеров, проходивших по их ведомству. Это значит, что КГБ уже серьезно не вмешивался в их работу, скорее всего из-за беспорядка, царившего во всей стране. Конечно, существовал и человек, который способствовал оформлению документов в Минкульте, знавший нас и заинтересованный в нашей поездке, точнее, в нашей услуге за поездку. Подаем документы, проходит пара недель, и мы получаем пакет с паспортами с визами, среди которых – новенький паспорт на мое имя. Поверить, что через месяц после моего ухода из фирмы я стал выездным, было невозможно. Но паспорт в руках, и на 27 января 1992 года намечен выезд. На двух машинах – Севином «Опеле» и Андрюшиных «Жигулях». Нас было шестеро. Вместо фигурировавшего в предыдущих рекламах и анонсах Фридмана ехал я.
* * *
Опять небольшое отступление, чтобы дать выход свербящей мыслишке, захлестываемой волнами фактов. Не намеревался и не пишу автобиографии. Иначе я был бы вынужден многое рассказать о близких, о друзьях, о работе и о многом другом и о многих других. К этому я не готов. Вообще-то собирался накропать несколько страничек о людях и событиях, с которыми был знаком и которые оставили свой след в моей и не только в моей жизни, но были незаслуженно забыты. И воскресить лишь то, что пересекалось с частью мого бытия, связанного с музыкой. Начав же вспоминать, я не мог не ввязаться в разговор о джазе моей молодости, о той музыке, с которой я не расстаюсь до настоящего времени. А с ней у меня связано так много, что поневоле такие заметки приближаются к биографии. К краткой, по крайней мере.
Сейчас, когда я впервые волей-неволей обозрел свой путь музыканта-любителя, мне видится, что в музыкальной части моей биографии было два пика, на которые я со своими друзьями карабкался и которые мы покоряли. О первом я уже говорил, рассказывая о нашем квинтете с Володей Шифриным. К восхождению вместе с «Новым московским джаз-бэндом» на вершину второго из них и последнего в моей жизни я приблизился вплотную. Мне кажется, что наш состав 1990-1992 годов был хорошей и дружной (затертое слово из пионерско-комсомольского прошлого, но полностью соответствующее характеру наших взаимоотношений) командой. И прекрасно отдавая себе отчет в собственном профессиональном уровне, хочу надеяться, что я общей картины не портил. Меня не особенно волновало, что Витя Фридман, с которым я часто был вынужден меняться местами в составе, гораздо профессиональнее меня, мне хочется верить, что у нас был сыгранный ансамбль, и каждый из нас, в том числе и я, был в нем неотделимой составляющей.
И еще одна каверзная мысль, которой я никогда ни с кем не делился, более того, я ее старался гнать от себя. Находясь в различных, хотя и немногочисленных составах, я почти 25 лет играл диксиленд (в Диксиленде Грачева), потом лет семь – достаточно традиционный джаз (в НМДБ). И это все происходило после закончившегося в 1965-1967 годах периода, когда я в полной мере отведал вкус бибопа или, по крайней мере, музыки, близкой к нему. С тех пор и поныне эта моя первая джазовая любовь не покидает меня, эта музыка кажется более близкой мне по духу, чем замечательный, жизнелюбивый и добрый традиционный джаз, которому я посвятил десятки лет. Я ничего не хочу говорить о том, как это выглядело со стороны, но мне кажется, что я просто не очень хорошо играл традицию, о рэгтайме и говорить не приходится. Допускаю возможность реплик типа: «Да брось ты, старик, всё было о-кей!». Может быть, это так, – я всегда старался, чтобы всё было о-кей, но, играя традиционный джаз, я всегда продолжал любить играть музыку Паркера, Пауэлла, Роллинса, Клиффорда Брауна, Джона Льюиса, Билла Эванса. При малейшей возможности делал это не без удовольствия. И поэтому же даже рискнул потеоретизировать на тему о бопе где-то в начале своего повествования. Но я не был двуликим, я не изменял диксиленду, никогда не изменял Грачеву. И забывал о своих симпатиях, играя и с Грачевым, и с Банных, – однако, старая любовь, как известно, не ржавеет, она не заржавела до сих пор. В этом я признаюсь. И не считаю это большим грехом.
* * *
Итак, едем в Европу. Начну с того, что уже сама поездка из Москвы на Запад, через Белоруссию, Польшу, через бывшую ГДР в Западную Германию, была интересной, несмотря на тоскливую зимнюю погоду. Таможенные процедуры не в счет, приключения, связанные с загрузкой дефицитным бензином вблизи белорусско-польской границы – тоже не в счет, Польша проездом (через Познань) – малоинтересно. Даже первое выпитое в капстране за завтраком на капоте «Жигулей» пиво – дортмундское DAB – мелочь. Но проехали через весь Берлин, полюбовались на исписанные граффити остатки знаменитого социалистического монстра – берлинской стены, и держим курс далее на запад, в Ганновер. Мы не позволяли себе отвлекаться на туристические прогулки, будучи связанными временем прибытия на место. Нас ждали в условленном месте в условленный час Игорь Козлов, наш импресарио, и его приятель, «агент принимающей стороны», фирмы «East West Promotion», Анджей, поляк с пышными усами, живший в пригороде Ганновера. К Анджею тут же прилепилось прозвище «шляхтич». Разместились мы в скромной и уютной гостинице «Naturfreunde» в глубине огромного городского парка, и началась жизнь строго по расписанию, с немецкой тщательностью и точностью составленному и выверенному организаторами поездки. Там было оговорено абсолютно всё: место выступления, начало – конец (Spielzeit) и число отделений, место ночевки, время выезда, телефоны и адреса (явки и связные)…
Что и как мы играли – это детали, это уже было рутиной. Вдвоём с Сашей мы всегда перед выступлением составляли программу на все отделения, чтобы уже ни о чем не задумываться и не устраивать переговоров в паузах. Конечно, при этом учитывался характер возможной аудитории, место и даже время суток. Всё проходило спокойно, независимо от того, был ли это джаз-клуб или торговый центр, пивной бар или холл гостиницы. Более ответственным было выступление в один из субботних вечеров в мини-фестивале, происходившем в двух залах шикарнейшей пятизвездочной гостиницы «Штайгенбергер» в Дуйсбурге. «Работало» четыре состава, выступали дважды, по разу в каждом зале. Кроме нас, в афише значились: Трио Пауля Кюна (набрано самыми крупными буквами), блюзовая певица Анжела Браун со своим составом и Цыганский джаз. Джемы в программу не входили, поэтому все отделались своими выступлениями длительностью каждое около одного часа. И в завершение – обязательный ужин с невероятным количеством мяса…
Попав впервые в ресторан весьма престижной гостиницы, да еще из голодной Москвы девяносто второго года, был поражен изобилием и красотой увиденного. Наши ребята уже относились к этому зрелищу спокойно, знать, попривыкли, у них уже были излюбленные блюда и опыт общения со «шведским столом». А я, неискушенный, еще долго выбирал, еще задавал вопросы, и разбегались глаза, и поражали надраенные медные крышки над горячими блюдами… Впрочем, это продолжалось недолго. К хорошему привыкаешь быстро. Что я и сделал.
…В джаз-клубах играли два раза – в Ганновере и в Дюссельдорфе, где оказалось, что хозяйка бара, где базировался клуб, голландка по происхождению, очень неплохо поёт джаз. Я не без удовольствия аккомпанировал ей в трио с Рудометовым и Никоновым. И при этом вспоминал еще одну голландскую певицу, Риту Рейс, нашу симпатию пятидесятых годов.
Из двенадцати дней два были полностью свободными. Погуляли по Ганноверу (Хановеж, как называл его Шляхтич), главному городу Нижней Саксонии, большому городу с множеством и старых, и ультрасовременных зданий, не переходящему постепенно от центра к окраинам по этажности и архитектуре, а, как мне показалось, внезапно превращающемуся в одно- двухэтажный пригород. Прошли с Игорем Тертычным по солидному художественному музею, поглазели на витрины магазинов. Я встретился с живущим здесь моим троюродным братом Рудольфом (Рафой) Гольдиным и его обаятельной женой, пианисткой и педагогом Наташей Консисторум, выпускницей Московской консерватории по классу профессора Н.П.Емельяновой. Был приглашен и с удовольствием отужинал с ними в любимом ими уютном греческом ресторане.
А играть порой приходилось много, по три – пять «заездов», минут по 45 каждый. По установленному повсюду порядку, музыкантам выдавались некие талоны, позволяющие по своему выбору брать в буфете во время каждого перерыва воду, пиво, сок, водку, вино – что заблагорассудится. Большинство предпочитало пиво, надоесть в силу его разнообразия оно не могло. Всюду нас сопровождала реклама, заранее отпечатанные проспекты или расписания деятельности клубов, баров и проч., каждый с упоминанием даты нашего выступления, с краткой биографией NMJB. В рекламе часто печаталась фотография состава, в которой рядом с перечнем участников, включающем и меня, фигурировал… Витя Фридман. Дело в том, что Игорь Козлов, готовя заранее материалы для рекламы, пользовался фотографиями, сделанными в предыдущей поездке. Точно так же, как в самой первой гастроли NMJB в рекламу шла фотография, где наряду с остальными фигурировал я, а играл Фридман.
В первый же свободный день все вместе пошли в большой магазин радиотоваров, потому что приобретение хорошей аппаратуры было чуть ли не главной проблемой и целью всех. Заодно и я был вооружен по форме, к которой ребята за предыдущие поездки уже привыкли: у каждого был плеер и коротковолновый приемник, чтобы иногда слушать новости из Москвы или «Голос Америки». А плеер позволял скоротать время порой длительных переездов. Кассеты с записями брались с собой из дома и переходили из рук в руки. Оба купленных тогда аппарата живы, иногда ими пользуюсь, особенно плеером, когда хочется, не мешая никому, послушать какую-нибудь из многочисленных кассет с записями, сделанными до вступления в эпоху компакт-дисков.
Находясь в специализированном магазине с обилием всякого рода аудио- и видеоаппаратуры на любой вкус и любой уровень покупательских требований, не мог не обратить внимание на сравнительно небольшой стеллаж с товарами «second hand». Среди них были и нераспакованные, но, видимо, устаревшие модели, а были и явно б/у, работающие, но без гарантии. Взгляд остановился на одном большом двухкассетном магнитофоне с приемником, хотя еще без CD-плеера. Это был «National», выглядевший очень солидно, с хорошими колонками, то есть то, о чем я мог только мечтать. Но в пару, а то и более раз дешевле похожего нового. Посоветовался со специалистом Данилочкиным, проверили на месте только то, что могли, и я решился, купил. В гостинице при более тщательной проверке никаких дефектов обнаружено не было, разве что одна из дек слегка «подплывала» в самом начале кассеты. Решили, что это мелочь, в крайнем случае можно поменять резиновый пассик. Покупка была одобрена, и я возвратился из поездки домой, вооруженный вполне соответствующей моим скромным запросам радиоаппаратурой. Ремонтом магнитофона я заниматься не стал, но проэксплуатировав аппарат в течение трех лет, когда дефект стал уже явно мешать, сдал его в комиссионный на улице Кирова, возвратив даже большую сумму, чем было уплачено в Гановере (по тогдашнему курсу немецкой марки). При этом я честно предупредил о дефекте, и продавец ответил уже известными словами: «Кто купит, поменяет пассик». Ну, а после этого, уже в разгар массовой торговли аппаратурой на Филевском рынке, обзавелся служившим мне верой и правдой похожим «Панасоником», похожим хотя бы тем, что он был тоже без CD-плеера. Первый diskman, настоящий Sony, не китайский, я получил от сына в подарок, врученный мне в день рождения внуками, приехавшими очередной раз летом к нам на дачу. А вместе с ним – несколько дисков, в том числе знаменитый «Inspiration» Джона Колтрейна.
С контрабасистом Колей Рудометовым игралось очень хорошо. Коля еще неплохо пел, особенно «цыганщину», пользовавшуюся огромным успехом везде, где бы мы ни выступали; естественно, об этой «попсе» на фестивальных выступлениях и в джаз-клубах не могло быть речи. С хорошим басом я «заводился» и позволял себе играть активнее «вперед». Поначалу это приводило к тому, что сравнительно малоопытный Андрей тянулся за нами, не удерживал ритм, и порой мы все вместе очень хорошо «загоняли». Но вскоре попривыкли друг к другу, и все пришло в порядок.
Большие города и маленькие, удивительно симпатичные, чистые и аккуратные, добрые и приветливые немцы,– это производило неожиданное, если не ошарашивающее впечатление после грязной, особенно зимой, Москвы и после хмурых, грубых и озабоченных москвичей и «гостей столицы». Все эти Вайблингены, Плохингены и Бохумы с брусчатыми мостовыми и неожиданными скульптурами на улицах, со старинными зданиями и фасадами под старину – выглядели как музеи под открытым небом. Прием везде был радушным по-русски, но всё сопровождалось сервисом, аккуратностью и точностью по-немецки. Поверг в трепет один огромный, столов на 30-40, не менее, пивной бар «Jagdhofkeller», в старом сводчатом подвале, с большими люстрами под потолком, но в них горели свечи. Посетители, сидевшие в зале, пившие или не пившие пиво и закусывающие, могли свободно курить, но запах не чувствовался: немцы объяснили, что горящие свечи «дожигают выхлоп» курильщиков. Красиво и полезно! А в воскресенье 2 февраля нас привезли с утра пораньше в город Бохум, на большой и известный старый пивзавод. Нам продемонстрировали старинные, надраенные до блеска, но еще действующие котлы и прочую химаппаратуру пивного производства, угостили разными сортами пива, в том числе нефильтрованным, «белым», после чего часов в 12 мы уселись в многоярусном баре завода играть. Посетителями были целые семьи, с разнокалиберными детьми, с малышами в колясках. Люди сидели, отдыхали, пили, ели и слушали музыку, которой мы старались не очень мешать им, проводящим выходной день за кружкой пива.
С городом Бохум связано еще одно воспоминание, но времен «Печоры», когда мы там познакомились с симпатичными музыкантами-любителями из этого города. С одним из них, Клаусом, Владик Грачев завязал дружеские отношения, закончившиеся получением посылки из Германии, которая, как выяснилось, пролежала на нашей таможне пару месяцев, при этом из нее исчезла детская книжка с картинками, пара женских чулок, предназначенные жене Владика, а пластинка с каким-то диксилендом была запилена до ужаса. Пустячок, а воспоминание!
Вернемся в Германию. На одном из выступлений познакомились с ребятами из «Ruhr-River Jazzband». Встреча прошла, как положено, весело.
Для завершения репортажа о моем открытии Западной Европы просто перечислю маршрут, звучавший тогда для меня, как музыка: Ганновер, Лаатцен, Дуйсбург, Бохум, Дюссельдорф, Вайблинген, Дармштадт, Штутгарт, Плохинген, Ганновер. Наши машины терпеливо стояли около «Naturfreunde», мы разъезжали на микроавтобусе, предоставленном Шляхтичем. Все наше хозяйство прекрасно в нем размещалось. А за рулем был, конечно, профессионал – Никонов, по роду своей работы в Москве уже возивший Зам. главнокомандующего ВМС СССР.
Что-то вроде постскриптума к этой части повествования. Вскоре после возвращения мне звонит тот самый знакомый из Министерства культуры и просит немедленно вернуть ему мой загранпаспорт. Возвращаю, понимая, что Минкульт наверняка превысил свои полномочия, дав мне возможность без надлежащих проверок КГБ выехать не просто за рубеж, а в настоящую капстрану и всего лишь через полтора месяца после увольнения с «фирмы». И следы этого должны быть немедленно ликвидированы. Паспорт был без промедления возвращен. Но меня это уже не волновало. Мне удалось вместе с ребятами выехать в Европу!
* * *
Моя послеевропейская эйфория продолжалась недолго. Стало ясно, что чудеса не могут случаться ежедневно, и я был готов к тому, что получение законного загранпаспорта потребует не только усилий, но и успешной ловли пресловутой птицы счастья. А пока продолжаем функционировать в Москве. Гера Бахчиев устраивает нам выступление на приеме, организованном послом Таиланда в Культурном центре УПДК (управления делами дипкорпуса). Оказалось, что какая-то запись нашего выступления попала в руки – ни более, ни менее! – короля Таиланда Бхумиболя Адульядейя (он же Рама IХ), большого любителя джаза, обладателя кларнета, подаренного ему самим Бенни Гудменом. То есть, почти как в известном анекдоте, он жил, как король и даже лучше короля: он еще немножко играл джаз… Мало того, эта Рама, оказывается, еще пописывает джазовые темы, каковые были переданы нам для осмысления, аранжировки и исполнения. His Majesty’s Compositions были прекрасно обработаны для нашего состава Севой Данилочкиным. Оперативная репетиция – и мы предстаем перед телевизионными камерами, нацеленными на нас для записи нашей трактовки шедевров Рамы IХ. Кроме 7–8 королевских композиций мы сыграли свою традиционную программу от «Kansas Сity Stomp» до «Цветущего мая» и стали дожидаться реакции Его высочества. Кто-то из сотрудников посольства уже стал расписывать нам все прелести возможного визита в Таиланд, так как был уверен, что король будет в восхищении от своих пьес в нашем исполнении и захочет познакомиться с нами лично. Гера Бахчиев в предвкушении поездки в Таиланд в качестве руководителя делегации не слезал с телефона. И в один прекрасный день ему сообщают о высочайшем восхищении и объявлении готовности номер один к отъезду. Гера уже передает списки для оформления в УПДК, естественно, с моим участием, все пребывают в ожидании паспортов с визами и билетов, как вдруг случается нечто, приземлившее наши мечты о большой халяве: в Таиланде произошел правительственный переворот, правда, при этом король не пострадал, но культурные мероприятия временно отменяются. Ай-яй-яй, а мы так хотели в экзотический Таиланд! Веселенький сюжетец, не правда ли? К слову сказать, совсем недавно тот же Рама IX перенес очередной правительственный переворот не без участия военных, и в очередной раз путчисты присягнули королю на верность. До чего же стойкий этот оловянный солдатик!
В марте 1992-го едем на международный фестиваль «Звездный дождь» в столицу Приуралья, очень военно-промышленный город Пермь. Кто своим участием придавал этому фестивалю статус международного, непонятно, наверное, Ольга Пирагс из Риги. А именитых россиян было предостаточно. Назову лишь часть имен: Кузнецов, Двоскин, Кондаков, Крамер, Бриль, Пронь, Назарук, Рябов, Фишер, Соломонов. И мы, выступавшие в первый и в последний из трех фестивальных дней. Я себя чувствовал в Перми почти как дома, ибо уже несколько раз ездил в командировки на хорошо известную многим, работавшим в «оборонке», «Мотовилиху» и даже посетил однажды Пермский театр оперы и балета. Правда, повидать восходящую тогда звезду, молодую балерину Павлову мне не удалось. В этот раз в городе было неуютно лишь по причине проблем с приличной едой. Перестройка была в разгаре… Хотя фестиваль организовали с большим размахом, ибо уже появились богатенькие спонсоры, для которых отстегнуть лишний «лимон» ничего не стоило, лишь бы их имя было упомянуто в рекламе. Видимо, этим же можно объяснить размах и успех такого рода мероприятий, проводимых в начале девяностых Яшей Айзенбергом в Красноярске. Тамошним алюминиевым магнатам доставляло удовольствие «швырять в толпу» фантастические суммы, позволявшие Яше, по рассказам очевидцев, встречать гостей из европейской части России у самолета со жбаном коньяка и тарелкой черной икры.
В том же 92-м привезли из Львова хрустального льва, врученного нам за хорошее выступление на фестивале, который, как и большинство других, запомнился в большей степени приятными прогулками по очень красивому городу, чем выступлениями с обкатанной программой и традиционным джемом в ресторане по окончании фестиваля.
* * *
А далее вновь следует история не менее фантастическая и в не меньшей степени связанная с музыкой. Начну с того, что уже в апреле 1992-го года NMJB в составе: Банных, Тертычный, Данилочкин, Ахметгареев, Фридман, Рудометов, Никонов, – выезжает в очередную поездку по маршруту Германия – Голландия – Франция, сроком почти на два месяца. К этому времени Марина уже побывала в Израиле у Лёни летом 1991 года. А я сижу совершенно невыездной, хотя работаю в «малом предприятии» – частной фирмочке Вани Банникова под названием «Теплица-технология». Там почти нечего было делать при всем при том, что я числился техническим директором фирмы. И моя телячья радость от первого, не вполне законного выезда в Германию закончилась. Предаюсь скорбным мыслям о бренности всего сущего, о том, как короток миг удачи и о том, что ловля этого мига совсем не зависит от ловкости твоих рук.
Решив хоть как-то действовать и уже не будучи сотрудником закрытой фирмы, спокойно, впервые в жизни отправляюсь в ОВИР и подаю документы на выезд в Германию в туристскую поездку. Документы, естественно, принимают без вопросов. Зная возможный законный путь получения загранпаспорта, жду вестей из когда-то моего «почтового ящика». Предчувствия не солгали. Звонит бывший начальник отдела, симпатичный Махач Юсуфов: «Приезжай!». Приехал. Встречаемся перед проходной, что было очень непривычно: почти 35 лет она для меня была открыта, а теперь… Махач объясняет, что из Управления кадров Министерства пришло письмо с просьбой дать заключение о «степени осведомленности вашего бывшего сотрудника Кулль М.И.». Решение о возможности выезда за границу таких, как я, принималось по цепочке: ОВИР – КГБ – Министерство, которому подчинялась наша «фирма» – служба режима собственно «фирмы» – и обратно по тем же пунктам. Всё зависело от того, что будет написано моим бывшим «работодателем». Подготовить ответ для отдела режима поручено Юсуфову, а это означало, что содержание подготавливаемого письма – в моих руках. Договариваемся об основных положениях, делая акцент на том, что в течение последних лет упомянутый М.И.Кулль занимался главным образом разработкой и организацией производства товаров народного потребления (я был чем-то вроде главного конструктора по ширпотребу, хотя основной работой оставалась отнюдь не мирная продукция), а в связи с этим якобы отошел от оборонной тематики, мало ездил на предприятия отрасли и так далее. Написали, десять раз критически оценили свой шедевр – и документ пошел по инстанциям. Добавлю, что почти в те же дни у меня на всякий случай состоялся разговор и с новым замдиректора по режиму, уже не из бывших кагэбэшников, но, естественно, представлявшим этот орган в ЛНПО «Союз». Ранее мы сталкивались с ним по работе, поэтому говорили как старые знакомые. Изложил нашу версию о моей осведомленности, а точнее, о неосведомленности, то есть именно то, что ему предстояло отправить в Министерство письмом за своей подписью. Я почувствовал, что серьезных возражений нет, и стал ждать. Когда через пару месяцев, в июле пришла открытка из ОВИРа с приглашением прийти к ним, я понял, что оцепленье прорвано. И через несколько дней у меня был на руках молоткастый и серпастый паспорт с выездной визой, действительный до 27.07.97. Всё. СВОБОДЕН!!!
К этому времени ребята уже вернулись из Европы. Поездка не обошлась без приключений, главное из которых – ночной пожар в ресторане, где они играли и ночевали, оставив инструменты (барабаны) на сцене. В результате что-то сгорело, но в порядке компенсации убытков Андрюха Никонов получил полную новую ударную установку, а Витя Фридман – возможность заказать любые, приглянувшиеся ему очки взамен оставленных на пианино и слегка обуглившихся. И уже шла подготовка к следующему отъезду в конце августа, опять месяца на два. Я не знаю, какие чувства испытывали наши ребята, узнав, что я имею возможность совершенно законно выезжать с ними за границу, но чисто внешне все демонстрировали что-то наподобие радости за наше очередное воссоединение. И 25 августа 1992 года «Опель-караван» Андрея Никонова с пассажирами И.Тертычным, В.Соломоновым и М.Куллем стартует от нашего дома на Абельмановской в западном направлении. Саша Банных, Сева Данилочкин и Вадим Ахметгареев едут поездом. Встреча назначена на 28 августа на вокзале в Утрехте (Голландия).
* * *
Через пять дней после моего отъезда случилось страшное. 30 августа, у себя в комнате скоропостижно скончалась мама. Я не звонил домой ежедневно, узнал об этом только через два дня и практически не имел возможности успеть на похороны. Прости меня, мама.
Ребята были предельно внимательны ко мне, это помогло придти в себя и продолжить работу.
* * *
Мое «второе открытие Европы» настолько переполнено городами, событиями, приключениями, впечатлениями, что проходиться по нему хронологически – это значит обречь себя на десятки страниц не всем интересной писанины. Попробую несколько сухих обобщений и кратких перечней. Наш маршрут циркулирования по странам выглядел так (не считая Белоруссии и Польши проездом): Россия – Голландия – Германия – Голландия – Германия – Бельгия – Германия – Голландия – Германия – Голландия – Россия. Пересечение границ между двумя «Г», к которому однажды добавилось посещение «Б», было не более трудным, чем переезд из Московской в Рязанскую область, да здравствует Шенгенское соглашение!
Пролетев почти без остановок Польшу и всю Германию, едем в Утрехт, где в районе железнодорожного вокзала должны воссоединиться с Банных, Ахметгареевым и Данилочкиным. Там нас ждал и Козлов, который уже занимался так и не состоявшимся в первый же день нашим выступлением в кафе. Пока решались связанные с этим оргвопросы, мы с удовольствием прогуливались вдоль пересекающих город каналов, окруженных разнообразными старыми и стилизованными под старину домами с темными стенами и с покрашенными в белый цвет оконными проемами и архитектурными деталями фасадов. Если не считать современных машин и рекламы, всё как будто сошло со старых картин.
Езда по голландским хайвэям со скоростью 130 – 150 км/час и шоссейные многоярусные развязки, которые я раньше мог увидеть только в американских фильмах, поначалу просто потрясли. Разметка, одинаково отлично видная и днем, и ночью, заправочные станции и места придорожного отдыха, похожие на большие гостинично-торговые комплексы, и прочие элементарные по европейским меркам удобства для водителей и машин, казавшиеся уже привычными в Германии, здесь, в Голландии, оказались еще более высокого уровня. Уже через день после почти незаметного пересечения голландской границы приехали в приморский, на берегу холодного Северного моря, Нордвик. С места в карьер попадаем на международный джаз-фестиваль, проводившийся в течение одного вечера в шести помещениях (залы, бар, холл) многозвездной и современной, как бы сдвоенной гостиницы «Отель Оранж» – «Бульвар-отель». Публика выглядела очень солидно, под стать уровню отелей. В фестивале принимали участие примерно 15 ансамблей из Голландии, Англии, США и мы, из России. Перечислять участников не имеет смысла, даже если бы знатоки нашли в этом перечне знакомые имена. Тех, выступить рядом с которыми в одном фестивале было бы для нас высокой честью, не оказалось. Нам досталась сцена в самом главном, Оранж-зале, причем играть мы должны были часовую программу, более того, два раза, в девять вечера и после полуночи. Программу второго выступления мы обновили, как минимум, наполовину. Успеть кого-нибудь послушать почти не было времени.
На следующий день, после ночевки в старинном Лейдене, попадаем в Эйндховен, «lighttown», город фирмы «Филлипс», где выступаем в последний из четырех дней большого, тоже международного, фестиваля. Что происходило в предыдущие дни, нам не было известно, но концерты проходили по всему городу, и в больших залах, и на уличных сценах, и в кафе, и в пабах. Нас усадили на оживленной улице на специально сооруженную сцену, но с крышей, что оказалось немаловажным, потому что все время моросил дождь. И мы играли, в перерывах забегая в расположенное неподалеку крытое помещение, где тоже звучал традиционный джаз в исполнении американцев. И вдруг встречаемся там со старыми знакомыми из «Уральского Диксиленда», которые тоже участвовали в концертах. Мир оказался тесным!
После Эйндховена двинулись в Германию и разместились в недорогом, но очень аккуратном отеле «F-1», ставшем отправной точкой для дальнейших многочисленных поездок.
За почти полтора месяца поездки приняли участие в фестивалях «Noordwijk-92», «Jazz in Lighttown», уже упомянутых, в Голландии; «Rhine Town Jazz Festival» (Вагенинген, Германия), мини-фестиваль в Ниенбурге (Германия). Выступили в джаз-клубах «Jazz in the Five» в Дельфте (Голландия); в Германии – в «Jazz Freunde» (Вольфсбург), «Jazz Freunde Diepholz» (Дипхольц), в клубах Мюльхайма и Бремена. Все остальные выступления происходили в самых неожиданных местах, например, на открытии итальянского кондитерского кафе в торговом центре. Или на пышной конференции автомобилестроителей узкого профиля – темой было обсуждение новых идей конструкции автомобильного сцепления, а мы сидели в фойе шикарной гостиницы «Маритим» и от нечего делать мурлыкали какую-то музыку. Однажды, с утра пораньше, в выходной день были заброшены в «Фильм-парк», полный многометровых динозавров, мамонтов и других страшилищ, между которых бегали детишки, когда их папы и мамы мирно посасывали пивко, впрочем, точно то же самое делали и мы. Только в этот раз нам очень хотелось спать, потому что выехали издалека, из Гааги, и ночью.
Пару раз отыграли настоящие халтуры, когда во время выступления к нам подходили незнакомые люди и приглашали где-то поиграть (такая самодеятельность резко осуждалась нашим импресарио, если он узнавал об этом). Так, один раз исполнили десяток пьес в «Шампанском-баре» для сидящих в нем 5–7 человек, однажды были приглашены поиграть в большом ресторане, владельцами которого были молодая немка по имени Полина со своим мужем-аргентинцем. Им не повезло: в ресторан пришло очень мало посетителей из-за какого-то городского праздника, но всё равно, в конце вечера хозяин заговорщицки сказал, что хочет нас угостить чем-то особенным. Угощением оказалась… литровая бутылка «Столичной» с глянцевой этикеткой Внешпосылторга, экспортная! Проявив сдержанность и скромность, мы практически не прикоснулись к ней, оставив эту редкость хозяину.
(Я чувствую, что продолжать сухой перечень виденного и пережитого становится все труднее, сбиваюсь на пространные описания: уж больно приятно вспоминать! Если удастся, буду сдерживаться).
В Германии нашей основной базой была придорожная гостиница, сеть которых принадлежала французам, – «Formula-1», «F-1», недалеко от Кёльна. Знаменитый Кёльнский собор, Dom, точнее, площадь перед ним стала нашим вторым домом. Часто, не будучи занятыми в понедельники-четверги, мы выезжали с утра в Кёльн, располагались на соборной площади в удобном месте, и, раскрыв на брусчатке футляр от трубы (положив туда «для затравки» пару десятимарочных монет), начинали играть, привлекая туристов всех рас и национальностей. Так как вокруг площади располагались различные здания, в которых размещались банки, разные офисы и другие места сосредоточения работающих людей, нам было объявлено, что мы можем издавать звуки не более, чем полчаса в течение каждого часа. Этот режим мы старательно выполняли. Туристов было много всегда. Но по соседству была в избытке и другая всевозможная самодеятельность, впрочем, конкуренция до кровопролития не доходила. Только пару раз мы покидали насиженное место и перебирались на близлежащий оживленный перекресток: на площади перед собором неподалеку от нас стал располагаться какой-то поляк-барабанщик с большой установкой ударных. Он сидел и очень громогласно по полчаса играл соло. Нам это просто-напросто мешало. Но в конечном счете не помешало пополнять свою казну, и пополнять совсем неплохо. Там же однажды были свидетелями нашествия ирландских болельщиков, приехавших со своей футбольной командой на матч с «Кёльном», это было веселое зрелище! Но поразительно, как грамотно, тактично и эффективно вела себя в этой обстановке полиция. Вот у кого надо учиться всевозможным спецназам! А еще более поразительно, что буквально через полчаса после того, как последний фанат-ирландец покинул площадь, заваленную пивными банками, бутылками, всевозможной упаковкой, объедками и прочим мусором, несколько рабочих-уборщиков с элементарными средствами механизации всё-всё убрали, вымыли площадь чуть ли не с мылом – и снова всё блестело.
Играя джаз, явно нравящийся многочисленным туристам, некоторые из которых подолгу стояли около нас, мы также продавали свою аудио-кассету, записанную в Студии Козырева-Середенко летом этого же года, и компакт-диск, записанный в Голландии в предыдущей поездке с Фридманом (в доходах от продажи диска я не участвовал). Спрос был. А чтобы заготовить очередную партию в 25 – 30 кассет, мы по очереди часа по три сидели ночью и тиражировали их на двух двухкассетниках. Вкладыш для кассеты с названиями вещей, фамилиями участников и прочими деталями пришлось нарисовать мне. Кажется, удалось. В качестве картинки фигурировали силуэты Кёльнского собора и Спасской башни Кремля. Мир и дружба!
Мне что-то сдается, что в том году, когда я вновь воссоединился с «Нью-Москоу», у Данилочкина начались проблемы со здоровьем, в результате чего в дальнейшем перетаскивание такой тяжести, как баритон-саксофон, и дутье в него стали затруднительными. Похоже, что именно в этой поездке, когда в перерывах мы восстанавливали силы полагающимся нам пивом, Сева предпочитал спрайт. А это – не самый хороший признак! Потом, когда саксофон был окончательно заброшен, Сева не остался без дела: он в совершенстве владел клавишными инструментами и их электронными возможностями, профессионально делал и делает до сих пор оркестровки, продолжал руководить «Децимой», а вслед за ней «Горячей девяткой», и сейчас весь в музыке. На долгие годы!
Почти все из нас планировали раньше или позже купить во время поездки машину. В те времена это можно было легко сделать – был огромный выбор подержанных, но в приличном по нашим понятиям состоянии «иномарок», а то и «Жигулей», и по вполне доступной цене. Да и ввоз их в Россию был сравнительно нетрудным. Во время первых поездок Сева и Андрей уже это сделали. Я тоже загорелся идеей «пригнать машину», но не намеревался обзаводиться ею в первой же поездке (кратковременный выезд в Германию зимой 92-го – это была еще не настоящая гастроль). В один прекрасный день, находясь проездом у наших немецких знакомых, точнее, друзей Игоря Козлова, успевших полюбить нас, услышали, что один из них хочет срочно, а поэтому дешево, продать машину. Это была «Audi-100», очень симпатичная и хорошо выглядящая, и просили за нее всего 500 марок. Первыми претендентами были Саша и я. Банных очень благородно предложил мне взять машину, с деньгами, мол, потом разберемся! А я растерялся, еще не созрел для этой внезапной покупки, хотя мой «Москвич» уже отпраздновал свое двенадцатилетие. И сказал буквально следующее: «Санчес, бери ее ты. А я уже – в следующий раз!». Через полчаса, после мгновенного оформления в банке купли-продажи, мы уже ехали на обновке. А судьба распорядилась не так, как мне хотелось. Эта поездка для меня оказалась последней. Следующего раза не случилось. Никогда не откладывай на завтра то, что можно съесть сегодня! Но отныне стали разъезжать уже на трех машинах – на «Опеле» Андрюхи, купленном ранее с учетом коллективного пользования, «Ауди» Банных и «Мазде» Игоря Козлова.
Непрерывно циркулируя между Германией и Голландией, мы не замечали границы между странами, ну разве что иногда полицейские или пограничники заглядывали в окно машины, и – вперед! Кроме единственного случая. Выехали из гостиницы на двух машинах, я ехал с Банных и Тертычным, остальные – с Никоновым. В то утро, когда покидали гостиницу, все паспорта были у Андрея. Потом Саша и Игорь на общей остановке забрали свои, а я почему-то забыл об этом. Едем дальше. Машина Андрея уехала далеко вперед, а мы втроем на свежекупленной машине, с Банных за рулем, вскоре после них подъезжаем к пограничному посту. Останавливают, просят документы для проверки. А у меня нет паспорта. Где Никонов с документами – неизвестно, мобильных телефонов тогда не было и в помине, пытаемся на всех возможных языках объяснить ситуацию и слышим в ответ: «No passport – no Holland!». Что делать? Через пару часов выступать, значит, догнать Никонова и вернуться за мной – не хватит времени. Поначалу решили собрать имеющуюся мелочь, чтобы оставить меня до возвращения ребят через день в приграничной, со стороны Германии, гостинице. А потом решаем рискнуть: вернуться назад и переехать на соседнее шоссе – а вдруг Фортуна смилостивится? Так и произошло. Минут через пятнадцать мы без единого вопроса ехали по территории Голландии к месту назначения. Потом уже, встретившись с остальными, услышали, что когда Андрей проезжал границу, перед ними шла польская машина, которую начали «шмонать» и что-то там нашли. Поэтому, когда подъехали мы, пограничники еще не остыли и продолжали демонстрировать свою бдительность. Вот так, единственный раз оказаться случайно без паспорта – и нарваться на паспортный контроль! Фантастика!
Однажды, между выступлениями в «Фильм-парке» и на упомянутом ранее совещании специалистов по механизмам сцепления в Вюрцбурге, через Аахен махнули в Брюссель. Конечно, не случайно. Было заранее намечено выступление в большом пивном баре в центре города. Приехали поздно вечером, разместились в гостинице недалеко от окружающей город кольцевой дороги, переночевали и имели возможность гулять до вечера. Вдвоем с Севой отправились пешим ходом в центр. Гуляли часов пять, а то и больше, но добрались до королевского дворца, погуляли по знаменитой Ратушной площади, пофотографировали на память и «усталые, но довольные» и очень голодные – на руках не было ни одной бельгийской копейки! – вернулись в гостиницу. Надо было отдохнуть. Вечером предстояло выступить в баре с симпатичным названием «Bierodrome». Все было бы хорошо, но там не было пианино. А у нас с собой было! Для площади Кёльнского собора всегда был наготове маленький аккордеон, а для помещений, не разорившихся на пианино, как «Пиводром» – Севина портативная «Ямаха». На ней и отработал, предпочитая всем ее тембрам хороший звук хэммонд-органа. Не очень щедрому на комплименты Саше нравилось, что я делал на «Ямахе», и он бросал в мой адрес: «Наш Джимми Смит!».
Как мне кажется, одним из лучших было наше выступление в Дипхольце. Широко и заранее разрекламированное в прессе, с флаерами и афишками, – впрочем, так было почти во всех местах запланированных концертов. А здесь, усилиями возглавляющего джаз-клуб г-на Норберта Патерака, – еще и размах и энтузиазм, с которым о нас писалось не только в местной прессе, но и в газетах Штутгарта, Бремена, Дортмунда. Джаз-клуб «Jazzfreunde Diepholz», имевший семилетний стаж и авторитет одного из почитаемых центров традиционного джаза, базировался в приличном отеле, имел большой зал, украшенный фотографиями великих музыкантов, и высокую сцену, над которой висела эмблема клуба с портретом Армстронга. Если не считать выступлений на фестивалях, то играть нам приходилось чаще всего в небольших помещениях, явно не приспособленных для концерта – кафе, бар, холл гостиницы. Поэтому большой зал, сцена, спокойно сидящие за столиками слушатели, внимание и забота хозяина – все это создало хорошую атмосферу для выступления, и мы постарались. Концерты, когда это требовалось, у нас обычно вел, Игорь Тертычный с его неплохим немецким. Иногда что-то добавлял на английском Саша. В итоге мы «отработали» часа два, как минимум. Все, в том числе и мы, были довольны. А вскоре в двух газетах появилась пространная статья – рецензия, в которой г-н Патерак в деталях описал нашу программу, рассказал о нас все, что мы ему поведали, включая основные специальности каждого из нас, музыкантов-любителей (кроме «академиков» Ахметгареева и Соломонова). Было трогательно, что через несколько дней после концерта он связался с нами, встретился и передал целую папку газетно-журнальных материалов с упоминанием нас до и после концерта. А также фотографии и кассету с записью всего выступления, очень приличного качества, ставшую впоследствии основой компакт-диска, сделанного усилиями Никонова. «Russische Band bot Feuerwerk mitreißender Jazzmusik». Вот так!
Приближаясь к концу поездки и рваного рассказа о ней, хочу вспомнить об основном организаторе голландской части гастроли. Немолодой, высокий, энергичный и интеллигентный Хан ван дер Хук, Han van der Hoek, «Дед», как мы его называли между собой, был с Козловым знаком уже давно, и они вместе занимались «гастрольным делом», получившим широкое распространение в начале 90-х. Он организовывал все выступления NMJB в Голландии, начиная с самого первого посещения Европы. Имел отношение к гаагскому джаз-клубу, любил джаз, тепло принимал нас у себя дома почти при каждом нашем посещении Голландии, а жил он в Гааге, в Den Haag. Он же организовал запись и распространение компакт-диска NMJB, того, что без моего участия.
Последнее наше выступление состоялось 4 октября, днем, в большом пивном баре «De Paap» в Гааге, причем концерт фигурировал в годичной программке гаагского джаз-клуба. А после этого, вечером, Дед и его girlfriend Мип ван Эст дали «банкет в нашу честь» в баре, где раньше размещался Гаагский джаз-клуб, рядом со старинным королевским замком. Естественно, пилось пиво «Oranjeboom», о чем мне напоминает картонка с его известной эмблемой, на которой расписались все участники банкета. Кое-кто нашел место не только для подписи. Сашиной рукой написано «чтоб ты был здоров», Сева изрек «всегда и везде», а Андрюха – часто ходившее между нами ненормативное выражение «х. говорить!» (именно так было написано, сокращение Никонова).
5 октября стартуем по маршруту Гаага – Ганновер – Берлин – Франкфурт – Польша (с приключениями, связанными с русским рэкетом на дорогах Польши, о которых стоило бы рассказать, но не хочу отвлекаться на не очень приятные воспоминания) – Россия. Вот и дорогая моя столица. В 10 утра 7 октября я поднимался на лифте своего дома № 1/2 по улице Талалихина.
Омрачила приезд невеселая новость: несколько недель назад умер Волик Лакреев, добрый и жизнерадостный человек. Смерть была трагической и непонятной. Последние годы, не будучи связанным с постоянным составом, Волик иногда поигрывал где угодно и с кем угодно и продолжал пить. Лечился и начинал все с начала. В этот раз, выйдя поздно вечером после игры из ресторана и будучи, наверняка, нетрезвым, он то ли упал неподалеку от дверей, то ли его ударили, неизвестно, но его нашли уже мертвым. И никаких его барабанов рядом с ним уже не было. Жаль хорошего человека, с которым меня связывали уже десятки лет дружбы. Кроме многолетнего общения в Диксиленде, мы находили много других точек соприкосновения. Играть на барабанах он начал, еще учась в Строительном институте (не в МИСИ им.Куйбышева, а в другом, имени Моссовета), в оркестре, которым руководил Витя Зельченко. Потом, когда в конце пятидесятых встретился с Царевым и Герой Петровым, они нашли место для репетиций, играли вместе первые халтуры. Волик был способным графиком, был прекрасным рукоделом, унаследовав эту способность от отца, первоклассного слесаря-лекальщика. Но, получив диплом инженера-строителя, был вынужден длительное время работать в ЖЭКе, чтобы в конце-концов через много лет получить квартиру. Только после этого он перешел на работу на ВДНХ, частично связанную с дизайном, и все было бы хорошо, но к этому времени, к началу 80-х, он уже начал становиться неизлечимым по части «поддачи». Плюс развод с женой, редкие встречи с двумя сыновьями… Может быть, его в течение многих лет поддерживала и спасала бодрящая не только слушателей, но и нас самих наша музыка и наше частое и порой многодневное общение. Был еще один шанс, была Рита, с которой он мог бы обрести спокойствие и радоваться жизни. Но этого не произошло. Всему приходит конец. Пришел конец Диксиленду Грачева, и Лакрееву становилось все хуже и хуже. Неоднократные попытки лечиться были тщетными, жить в одиночку было очень нелегко. И вот трагический финал…
Возвращаясь к неизбежной теме потерь, забегу на много лет вперед. Ко времени нашего расставания, в 1999 году, Владик Грачев был серьезно болен. В середине девяностых он перенес инсульт, после этого пришел в себя и, грузный и малоподвижный, вроде бы стал продолжать привычный образ общения с друзьями, все лето хозяйничал на даче, уже прекратив работу в НИТХИБе. Но болезни его не оставили. Сказать, что он выглядел хорошо в день нашей последней встречи, за пару недель до моего отъезда, было бы преувеличением. Но он был таким же веселым и немногословно остроумным, как всегда. Пожелав друг другу здоровья и спокойствия, мы с ним по традиции выпили, но уже на прощание. За последующие пять лет многократно обменивались письмами и телефонными разговорами, пока я не узнал от Севы Данилочкина о проблемах у Владика с сосудами ног, о необходимости операции и прочих бедах. Попытался даже вмешаться, подключив одного из наших общих московских друзей, могущественного человека, к возможной госпитализации Владика в хорошей больнице. Но необходимость в этой услуге отпала. И вдруг – сообщение Севы о том, что Владик скончался…
Некролог в «Полном джазе» извещал:
6 марта 2004 года после тяжелой болезни в Боткинской больнице в Москве скончался Владислав Павлович Грачев, трубач, руководитель первого московского диксиленда, имя которого известно всем джазменам старшего поколения; один из первых наших соотечественников, чье имя вошло в американские энциклопедии джаза.
“Полный джаз” выражает глубокое соболезнование родным и близким Владислава Грачева.
Далее следовали слова, которые пересказывать невозможно, я привожу написанное полностью, очередной раз цитируя Лешу Баташева:
«Умер Владислав Грачев, Владик Грачев, Папа Грачев, трубач, бэндлидер, авторитет среди тех, кто постигал в начале 50-х джазовые тайны и мечтал играть его как Они.
Может быть, сегодняшнее поколение джазменов и не вздрогнет от этого имени, может, оно им ничего, увы, и не скажет. Но те, чья жизнь прошла с этой музыкой, знают, Кто Такой был Владислав Грачев. Он не просто играл джаз. Он сам был джазом. Без рассуждений и деклараций.
Увы, о нем не написано ни книг, ни статей, он с самого начала был еще несложенной легендой, которая отныне и станет его биографией. Он пребудет в ряду невоспетых героев отечественного джаза, список которых начинается символично – с первого номера, с Валентина Парнаха. Осталось от Владиславпалыча три записи – и не самых лучших.
Природа наградила его родимым пятном, занимающим половину лица, и в моменты особенно вдохновенных его соло казалось, что это мистические африканские корни обретают необыкновенным образом звуковое воплощение. Кто знает, может быть в прошлой жизни он был одним из черных пионеров джаза?
Он не любил много говорить.
Ничем нельзя было объяснить его фирменную постановку, его фирменный звук, фразировку, свинг. Кто были его учителя? Кто-то, наверное, может назвать фамилии, но это ничего не объяснит.
Самородок.
Только что пришло из Израиля письмо от Михаила Кулля, потрясенного его уходом. Закончу Мишиными словами, лучше не скажешь:
«С середины 50-х мы играли, жили в этом чарующем мире нашей музыки и, как мне кажется, поэтому оставались молодыми.
В опасное время мы живем, смерть ведет прицельный огонь по нашему сектору, а посему – долгих лет всем живущим и добрая память тем, кто обогнал нас на этом печальном финише.
Да будет благословенна память Владика Грачева«.
Не могу остановиться на этом. Слишком много в моей жизни было связано с Владиком, поэтому продолжаю о нем. Когда-то замечательно сказал Станислав Ежи Лец: «Родственников дает нам судьба. Как хорошо, что друзей мы можем выбирать сами». Более пятидесяти лет тому назад волей Господина Случая мы выбрали друг друга. И были верны этому выбору на протяжении десятков лет. Это удивительно, но я не помню, чтобы мы с Владиком ругались или даже просто говорили на повышенных тонах. Может быть, в своих взаимоотношениях мы были терпеливы и терпимы больше, чем в отношениях с другими людьми, но всё было именно так. Мы всегда могли говорить и говорили друг другу только правду. По разному относились ко многим вещам, наши вкусы совсем не во всем совпадали, но было нечто, всегда нас объединявшее и примирявшее даже в самых сложных ситуациях. Нетрудно понять, что это была музыка…
Итак, 11 ноября 2004 года московские джазовые музыканты наконец провели вечер памяти Грачева. Он состоялся в одном из небольших помещений ЦДРИ. Как написал Сева, на вечере было «человек 100 народу», в том числе из хорошо известных мне – Лебедев, Тертычный, Заверткин, Царев, Атаманов, Васильев, Мелконов, Высоцкий, Родионов-«Кефир», Банных, Баранов, Волков, Киселев, Винаров, Столпер… Я воспользовался возможностью наговорить и отправить на этот вечер мое несколькоминутное послание. Не ограничиваемый никем и ничем объем настоящих заметок позволяет мне привести его почти полностью:
«Я и представить себе не мог, что смогу принять участие, хотя бы такое, виртуальное,– в вечере памяти Владислава Павловича, дорогого Владика Грачева. И поэтому безмерно счастлив и искренне благодарю уважаемого Всеволода Абрамовича, сообщившего мне об этом и даже, кажется, предоставившего мне слово. Прошу заранее извинить меня за порой слишком красивые и выспренные слова. К сожалению, мы их чаще произносим в адрес тех, кого уже нет с нами, при жизни нам как-то некогда сказать человеку доброе слово о нем… Мы были практически неразлучны почти 35 лет в музыке и почти 50 лет в обычном общении. Встретившись и познакомившись в доброй памяти Эстрадном оркестре МИХМа без пяти минут 50 лет тому назад (страшно сказать!), мы отыграли все наши халтуры, концерты, гастроли и фестивали с редкими перерывами вплоть до того момента, когда Владик отправил свою трубу на заслуженный отдых.
Те, кто был знаком с Владиком, знают, что он был человеком на редкость немногословным. Вытянуть из него слово было очень нелегко. Но уж если скажет, то, как говорится, “гаси свет!” Коротко, убийственно ясно и фантастически остроумно. Вот таким же он был и в его музыке. Каждая из немногочисленных нот, каждая скупая фраза были точно такими же, как его речь, как он сам. Не нужны были, а может быть, и неисполнимы были в силу нашего доморощенного музыкального образования – виртуозные пассажи и звуки заоблачной высоты. Все, что игралось Владиком, исходило из самого человеческого нутра, было предельно естественно, а поэтому правдиво, красиво и совершенно правильно. Владик вырос на традиционном джазе, знал его и чувствовал его как немногие другие, и именно поэтому он был некоронованным королем традиционного джаза. И был несомненным лидером. Те многочисленные музыканты, которые проходили через наш состав, играли так и то, что соответствовало духу Ансамбля Грачева… Он мог всё. Но оставался верен доброму старому Диксиленду…
Точно так, как существуют понятия духа и буквы Закона, есть дух и буква Музыки. Владик был истинным носителем духа этой музыки, а все, игравшие с ним, в меру возможностей складывали ее буквы в разборчивые слова, соответствующие духу Джаза Грачева.
К сожалению, в силу известных причин мы не виделись почти шесть лет после нашей последней встречи. И я не мог проводить Владика в последний путь. Поэтому в моей памяти он остался и останется живым, веселым, насмешливым, остроумным и неунывающим. Таким, каким он был всегда, те долгие годы нашей жизни в нашей музыке, что даровала мне судьба… «
* * *
Приближаясь к завершению повествования, вижу, что помимо моей воли, к концу оно оказалось совсем невеселыми, в отличие от настроения первых страниц, полных оптимизма и беспечности. Это естественно. Мы живем, любим, играем музыку, пишем, читаем, а время занимается своим делом. Оно идет безостановочно, оставляя в своих архивах имена и события. И чем дальше, тем тяжелее обращаться к этим непрерывно пополняющимся архивам нам, кому еще дано вспоминать. Время беспощадно, но оно и беспомощно. Оно не пишет, не сочиняет, не фотографирует, не публикует. Оно лишь пассивно укладывает все произошедшее и всех существовавших в нем на идеально распланированные и неизменные полочки минут, дней, годов, веков. И чем больше нам дано пребывать по эту сторону времени, когда у нас есть сегодня, тем больше перед нашими глазами тех, кто ушел и навсегда остался во вчера, тех людей, имена и деяния которых принадлежат уже только времени, тех событий, от которых остались свидетельства современников и документы истории, все те и всё то, что находится по ту сторону времени.
Потерь было гораздо больше, чем я упомянул, но у меня не поднимается рука писать о многих в прошедшем времени. Терять близких тяжело всем и всегда. А особо тяжело прощаться с теми, с кем ты провел самые веселые дни, общение с которыми практически всегда происходило в обстановке, когда звучала музыка, радовавшая и ее слушателей, и нас, ее рождавших и исполнявших. Но когда предаешься воспоминаниям о тех многих, с кем довелось проводить замечательный и достаточно продолжительный период жизни, связанный с музыкой, говорят, разглаживаются морщины, которые неизбежно прибавляются временем…
* * *
На поездке осенью 1992 года в Европу мое восхождение к музыке прекратилось. Прекратилось и сотрудничество со ставшими столь близкими за много лет ребятами. Причина этому, не зависящая от меня, была: в ноябре этого же года я попал в аварию, перенес «заштопывание» пораненного глаза, отсюда – вынужденная пауза в непрекращающихся выступлениях – в Красноярске, в очередной европейской гастроли… А потом мне стало казаться – и у меня есть для этого все основания,– что это было лишь удобным поводом для расставания. Не хочу на этом подробно останавливаться, но с тех пор я только два раза виделся и здоровался с Банных. Мы не стали врагами, я просто исключил его из списка близких мне людей. Хорошо сказал о такой ситуации древний грек, сатирик Лукиан: «Пока ты счастлив, у тебя есть друзья среди людей, есть друзья и среди богов; последние охотно выслушивают твои просьбы. Но случись с тобой несчастье, с тобой перестают водить дружбу, с переменой счастья всё разом становится во враждебные отношения к тебе». У меня нет ни малейших претензий к моим истинным друзьям, которые оставались рядом, когда мне пришлось пережить не самые радостные дни, и тем более, к богам. Но отсюда следует, что истинными были отнюдь не все друзья.
В 1995 году я не удержался и решил поприсутствовать на двух выступлениях «остатков» NMJB: в честь десятилетия состава и в связи с 50-летием Банных, но только по одной причине: уж очень хотелось хотя бы на несколько минут вернуться в то время, когда мы были на вершине нашей известности и говорили друг другу добрые слова.
Начиная с 1993 года, я практически отошел от музыки, и немудрено: началась новая эпоха, всё встало на коммерческие рельсы, и выжили или появились на первом плане те, кто умел существовать в новых условиях. В том числе и в музыке, в джазе. Любительству уже места не было. На сцену вышли профессионалы. И деловые люди. А часто – то и другое «в одном флаконе». Мне и таким, как я, динозаврам из той эпохи среди них места не было. Я уже был в пенсионном возрасте. «Тряхнуть стариной» в последующие годы удалось лишь несколько раз, в очень престижном кафе «Ностальжи», что располагается на Чистых прудах, в ностальгическом месте моего детства, в нескольких минутах ходьбы от моей школы № 313 и совсем неподалеку от моего дома. Где я впервые подошел к пианино. Так замкнулся и этот круг. И всё. А потом, в 1998-м году мы с Мариной окончательно решили, что жить без сына и его семьи более невозможно. В Москве нас больше ничего не удерживало. 11 февраля 1999 года мы приземлились в аэропорту Бен-Гурион. Начало новой жизни от начала нового века отделяло немногим меньше года.
Это было восхождение, совсем непохожее на то, по ступеням которого, порой спотыкаясь, я поднимался всю жизнь в моей музыке. Это было восхождение в Эрец Исраэль, в землю моих предков, в дом нашего сына, в дом наших внуков. И я счастлив, что иногда, редко-редко, я доставляю им, как мне хочется надеяться, приятные минуты моей музыкой, которая была со мной столько, сколько я помню себя, и будет со мной ровно столько, сколько мне доведется просуществовать на этой, Святой Земле.
Йехуд, июль – октябрь 2006 г.
