Другие книги о джазе на «Джаз.Ру»
Памяти Л.Б. Переверзева (1930-2006),
моего любимого учителя и друга.
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ АВТОРА: некоторые сцены (параграфы) содержат предвзятую любовь к теме и негрубые выражения. Взрослым после 16-ти лет (по самоощущению) не рекомендуется. За последствия прочтения этой статьи с сознательным или случайным пониманием автор никакой ответственности не несет.
Для меня джаз — это суть сути искусства: живой и чистый родник народного чувства — народной мудрости, народной музыки — еще не загаженный грязным рылом рыночной свободы. Музыка народа, отвергающего враждебность любых классов, наций, рас и религий вместе со всем сопутствующим навозом личного и коллективного «ячества» — через ЛИЧНОСТЬ, получившую в дар чудо жизни для сотворчества с Творцом и по воле Его («даром получили — даром отдавайте!»): личность, растущую между ликом и личиной…Не может быть Творчества без Любви — как и Любви без Творчества. Николай Бердяев в книге «Миросозерцание Достоевского»: любовь «раскрывает и утверждает для вечной жизни лик каждого человека… Истинная любовь связана с личностью, личность связана с бессмертием».
Мое поколение, некогда пораженное красотой песни Джорджа Харрисона “I, Me, Mine” не особо вникало в глубокий смысл этой горькой исповеди: «No-one’s frightened of playing it/Ev’ryone’s saying it,/Flowing more freely than wine,/All thru’ your life I me mine». Это нефантастика о чудовище гордыни и эгоизма, в реальности, а не в фильмах ужасов, растущем внутри человека и превращающем его в манипулятора, не сомневающегося, что все мы «живем всего один раз», что «ждать милостей от природы» незачем, когда можно «взять свое!».
И снова Бердяев (в той же книге о Достоевском): “… человек замыкается в своем «я», теряет способность к соединению с другим… «я» человека начинает разлагаться, он любит не другого, а самую любовь. Настоящая любовь есть всегда любовь к другому, разврат же есть любовь к себе. Разврат есть самоутверждение. И самоутверждение это ведет к самоистреблению… По гениальной диалектике Достоевского своеволие губит свободу, самоутверждение губит личность.”
* * *
Для меня джаз — это торжество скромной красоты в королевстве крикливой красивости.
Красота спасет мир! Лет 30 назад в безлюдном парке Торонто, далеко заполночь, можно было запросто натолкнуться на сидящего на скамеечке гитариста, с закрытыми глазами игравшего для звезд. Гений, никогда не искавший славы и признания (хотя, однажды именно его с трудом уговорил на короткое время присоединиться к своему ансамблю Майлз Дэйвис — тот самый, что не успел пригласить Джимми Хендрикса), сказал в одном из своих немногочисленных интервью: «Я вовсе не музыкант, зарабатывающий музыкой на жизнь. Я играю, чтобы пробудить людей духовно — единственное, ради чего я этим занимаюсь». Его имени, одного из самых загадочных в истории джаза, и сегодня не найти в списках «богатых и знаменитых» — Санни Гринвич (Sonny Greenwich).
* * *
Джаз взрослеет… впадая в детство — взрослостью без тени инфантилизма. Джаз — это чистота детскости, к которой не пристает грязь самообмана, а потому и не утрачивается способность видеть королей голыми, если даже их новым платьям рукоплещут толпы стадионов (“Oops, I did it again!”). Пабло Пикассо «полжизни учился заново рисовать как ребенок»… «Сердцем помню только детство:/все другое — не мое.»(И.Бунин)… «Рай — это детство» лаконично написала где-то Юнна Мориц. И Билли Холидей выразила это в джазе с поэтической глубиной Эмили Дикинсон ( “the Might of a Child” у Эмили): “Them that’s got shall get/ Them that’s not shall lose/ So the Bible said and it still is news… But God bless the child that’s got his own…He just worry ’bout nothin’/Cause he’s got his own.“ Что же это за удивительное «свое», «собственное» (“his own”), которому ребенок, еще даже не произнесший своего самого первого слова, всегда так радостно улыбается?
И самое первое слово, везде произносимое любым ребенком по звучанию близко к «абу» — означающему «Отец» («Отче») в сотнях языков мира («аббат» — оттуда же). Ребенок счастлив, потому что еще не оторван от великой тайны жизни, о которой уже забыл взрослый, упорно талдычащий «Отче наш», но на самом деле давно зовущий совсем другого отца — «папочку», “Sugar Daddy”, отца лжи. “Oh God, won’t you buy me a Mercedez-Bentz!» — так Джанис Джоплин сознательно высмеяла молитву «материальных девочек» задолго до того, как одна неудачливая порно-звезда именно такой молитвой успешно выпросила у «папочки» щедрое земное покровительство и (случайно ли?) богохульно назвала себя «Мадонной» (недавно она открыла в себе еще и «талант» детской писательницы — и, снова, случайно ли?).
«Свое» ребенка — это личинка личности, растущей вопреки своеволию («ндраву моему не препятствуй!»), вопреки соблазну самоутверждения («уважать себя заставить»; кстати, если правда, что «у пьяного на языке то, что у трезвого на уме», то какой вопрос на уме у трезвого? You got it!), вопреки смертному греху гордыни («Человек — это звучит горько!» — прекрасный парафраз Венички Ерофеева).
* * *
Джаз неуязвим для «испытания насмешкой», которое лорд Шефтсбери считал испытанием на подлинность. Джаз отвергает всяческую патетику и часто сам с удовольствием смеется над собой, охотно пародирует и даже юродствует, но никого не обижает и не принижает.
Для меня джаз — это высшая свобода, но не *познанная необходимость*, а, скорее, необходимость познания и «принятия этого грешного мира, таким, каков он есть, где не все так, как хотелось бы мне» (молитва Нибура).
И при всей неизбежной греховности земного существования, джаз — это искушение жизнью, красотой и правдой — соблазн, которому грех не отдаться.
* * *
Джаз — это умение слушать и слышать — и себя, и других.
«Слово звучит лишь в отзывчивой среде» (Петр Чаадаев). Я думаю, что джаз создан не столько великими музыкантами, сколько великими слушателями. Самих джазовых музыкантов выдает талант великих слушателей, даже когда они играют одни, и слушают их только звезды. Когда мне попадается незнакомый выпуск журнала «Даунбит», я сразу ищу страничку “Blindfold Test”, с особым наслаждением узнавая в известном музыканте еще не известного мне слушателя: не его сугубо личные мнения, суждения и оценки, а его свободный дух сотворчества и сопричастности.
* * *
Джазу чуждо идолотворчество и идолопоклонство, но органично присуще признание — признательность и благодарность. Django, I Remember Clifford, Goodbye Pork Pie Hat… — можно исписать многие сотни страниц подобными названиями композиций и альбомов — прекрасными посвящениями от чистого сердца не кумирам толпы, а коллегам, друзьям, учителям.
* * *
В джазе человек приходит к другим через уход в себя, открывая в себе других. Джаз заглядывает в вечность через открытую дверь, «глазами, обращенными внутрь» (Дилан Томас). Джаз — это искреннее стремление понимать — и себя, и других. Джаз — это бескорыстность и бесхитростность готового поделиться с другими не последним, а единственным — собой… той самой «капелькой человеческого тепла» (Ремарк), которая «на!», а не «дай!»…
* * *
Джаз — это верность — и себе, и другим. Это всегда — преданность (распоряжаться собой и своим для других), и никогда — предательство (распоряжаться чужим и другими для себя и своего).
* * *
Джаз создан первыми из последих: Армстронг, Паркер, Билли Холидей, Арт Пеппер, Мингус. Для меня это сквозная узнаваемость джаза. Толпы достигаевых бегут за поездом «первых», чтобы успеть последними запрыгнуть на подножку, не замечая подвоха — ни бега на месте, ни бурной общей имитации движения — когда весь пар коммерции уходит в свисток. А мимо без устали бредут — невЕдомо куда, ведОмые им одним слышным зовом, — чудаки, очарованные странники — то груженые тяжелыми барабанами и железом ударных установок (или с контрабасами), то — с маленькой губной гармошкой в кармане (слышали Максима Некрасова?).
* * *
Джаз — это личностная нестандартность в мире собственных высочайших стандартов джаза и… в мире всеобщей стандартности («…тупой нормы и нормальной тупости» у Ремизова). «Песня, спетая одинаково дважды — это уже не музыка» (Билли Холидей). «Не сравнивай — живущий не сравним!» (Мандельштам)
Быть самим собой здесь и сейчас, в уникальной точке времени и пространства, чтобы преломить через призму своей души невидимый свет вечности в видимую радугу человеческой сопричастности — не в этом ли смысл джазовой импровизации? Хотите услышать неоспоримое доказательство существования Бога? Послушайте первую запись “Body and Soul” Коулмена Хокинза (студийная сессия 11 октября 1939 г. — сплошная импровизация с первого до последнего такта, «перезаписанная» тысячи раз в истории джаза сознательно и бессознательно). Закрыв глаза, я вижу маленького человека с саксофоном в руках, качающегося и изгибающегося, чтобы удержать равновесие — но не на твердом полу студии, а на маленькой досочке — на самой вершине пенистого гребня могучей космической волны.
Меня поражает не его умение удерживать равновесие, а та невидимая сила, что в несколько минут звучания спрессовала тысячелетия томления души «в тоске телесной тесноты» (Набоков). Эта же самая волна всегда приподнимает и меня, слушателя, над рутиной быта и животного существования «По-нужде» — и, в мгновения высшего взлета, дает и мне возможность заглянуть в настоящее бытие — «По-Любви».
* * *
Недавно, проезжая через район бурных торонтских новостроек, я не вынес пытку профессионально-шаблонным и очень скучным «джазом», звучавшим на приемнике моей машины (обыгрывание невероятно навороченных аккордов дежурным звуком с почти сверхзвуковой скоростью). Я переключился на любимую классическую радиостанцию — и вдруг произошло маленькое чудо: первая часть пятой симфонии Бетховена — три коротких ноты и одна длинная — абсолютно точно совпали с четырьмя громкими ударами молотка по гвоздю, вбиваемому в дерево каркаса строящегося дома…
Кто же этот нарочно «упущенный» Бетховеном гвоздезабиватель в его симфонической партитуре? Не мы ли? — Я и ВЫ — якобы «сораспинающиеся со Христом» (гвозди — сквозь плоть — в дерево креста — или просто в крышку гроба — тремя короткими и одним длинным ударом)? Я не обнаружил мозолей от ручки молотка на своих ладонях, но нашел их в своей душе…
* * *
В слове «славянин» русскому с удовольствием слышится СЛАВА, а американцу — только РАБ (slave). И если мы преждевременно возгордились как «белые люди», Веничка Ерофеев хорошо поставил нас на место диалогом из пьяного балагана своей поэмы «Москва-Петушки» (вот он, наш родной “Эй-Трейн», где, запрокинув головы, как пианисты, с вдохновением пьют за орловского дворянина Ивана Тургенева, гражданина прекрасной Франции — есть желание, а поводы всегда найдутся!):
«В Сибири вообще никто не живет, одни только негры живут.… Один раз в год им привозят из Житомира вышитые полотенца — и негры на них вешаются…
— Да что еще за негры?… Негры в Штатах живут, а не в Сибири! Вы, допустим, в Сибири были. А в Штатах вы были?
— Был в Штатах! И не видел там никаких негров!
— Никаких негров! В Штатах??
— Да! В Штатах! Ни единого негра!»
Возможно, что ни единого настоящего негра (в смысле сути духовного, а не физического рабства) в Штатах никогда и не было, и джаз действительно родился в Одессе лет за 300 до появления блюза; во всяком случае — если говорить не о лучших исполнителях джаза, а о его лучших слушателях. Об истинных «погромных» (т.е. линчеванных по-русски) неграх пел еще Александр Галич: «Вы не шейте ливреи, евреи!» (зря ли мне сейчас вдруг вспомнилось: на толкучке в моем родном Нижнем один книжный фарцовщик кричал: «за одного Битова двух Небитовых даю!»).
“Scratch a Russian and you will find a blues singer” («ковырни русского и обнаружишь певца блюзов») — писал редкий знаток русской культуры, американский переводчик Ричард Лаури (Richard Lourie)… Меня долго мучила тайна знаменитого высказывания Ницше (после прослушивания музыки Чайковского): «я отдал бы все благополучие Запада за русскую манеру печалиться». Разгадка пришла только тогда, когда я начал регулярно перечитывать Евангелие. У Св. Апостола Павла (Кор. 2, 7, 10): «Ибо печаль ради Бога производит неизменное покаяние к спасению, а печаль мирская производит смерть» — и *всего-то, eh?*!
Несколько лет назад Сергей Беличенко совершенно замечательно написал мне о джазе, как о «заразе, которая удивительно прижилась в России»! (тот самый Сергей, который любит тыкать меня носом идеалиста в дерьмо реальности с аналогичным, давно знакомым мне усердием Владимира Борисовича Фейертага!).
Дорогой Сергей! А как насчет японцев? Похоже, что эта же «зараза» у них прижилась нисколько не менее удивительно, чем в России! И — you know why?… Лукьянов ответил лучше всех: «лучше свободное падение, чем взлет поневоле»! Как и нас, россиян, японцев веками «железной рукой вели к счастливому будущему» (Сталин, кажется)! И не случайно они, помимо зараженности джазом, зачитываются Достоевским, а мы — Акутагавой и Кавабатой (to name but a few)…
* * *
Будущее джаза — это его прошлое, потому что джаз уже сыграл свое завтра еще вчера. В джазе свингует вечность через ЛИЧНОСТЬ, рождающуюся между ЛИКОМ и ЛИЧИНОЙ. «С Богом — все возможно!» ( и «ничесоже не сможете без меня» Иисуса): музыковедам, бегло читающим с листа, но не умеющим слышать музыку, джаз продолжает преподносить удивительные сюрпризы.
Не буду перечислять десятки самых непредвиденных личностных явлений в мире джаза последних лет, ЛИЧНОСТЕЙ, открыто декларировавших свою зависимость от неведомой им силы, «толкнувшей» их в джаз. Например, можно было бы немало рассказать об одном из самых лучших… нападающих в истории баскетбола — Уэймане Тисдэйле, в руках которого бас-гитара сегодня выглядит как зубочистка меж пальцами великана. Недавно он так сказал о своем джазовом пристрастии: «это именно то, к чему я призван в земной жизни» (пока же джазовые пуритане упорно не замечают ни его оригинальной концепции, ни стремительной эволюции этого «добровольца» джаза, в котором больше непричесанного духа Рэя Чарльза, чем красивой позы Кенни Джи).
Джазовая радуга цветущей женственности — это вовсе не случайное сегодняшнее чудо еще и потому, что сама суть духовного бытия в джазе созвучна глубинному контрапункту женской души (ведь младенцу Иисусу когда-то колыбельные песни пела прекрасная земная женщина, а свинг — это прирожденное свойство колыбели). Я с сожалением выбрасываю почти весь мой спонтанный гимн вокалисткам, пришедшим в мир джаза в последние 5-10 лет (это отдельная тема), оставляя маленький рассказ только об одной из них (сначала я предпочел было восторженно любимую мной «волшебницу из Канзас Сити» — Каррин Эллисон /Karrin Allyson/ — но потом понял, что намного больше «в тему» другая).
На тусклой заре советской перестройки американцам польстили весьма удивительной статистикой: в советской России учителей английского языка в несколько раз больше, чем всех вместе взятых американских студентов, изучающих русский. Одна старшеклассница в американской глубинке (именно там — «у нас, в Милуоках», как говаривал один мой русский друг, живший в Милуоки) случайно услышала об этом по радио, но восприняла это не гордым умом, а чистым сердцем: она твердо решила посвятить свою жизнь русскому языку (без малейшей личной причастности к русской культуре). Но — «не как ты хочешь, а как Бог даст!»… Будучи блистательной студенткой русского языка и литературы в одном из лучших университетов Америки, она так же «случайно» наткнулась на выступление полулюбительского джазового ансамбля, и сразу же почувствовала, что это именно ее «родная» музыка, которую она почему-то пропустила. «Если тогда я нечаянно услышала бы запись Сары Вон или Эллы Фитцджеральд, я ни за что в жизни не посмела бы запеть джаз» — сказала она в своем недавнем интервью для радиопрограммы Джуди Кармайкл «Jazz Inspired». «Вдруг» оказалось, что ансамбль искал вокалистку, а эта девушка не только когда-то пела в церковном хоре, но и вообще очень всерьез увлекалась любительским пением. Прослушивание прошло успешно, хотя руководитель ансамбля и был крайне озадачен полнейшим незнанием джазового репертуара новой вокалисткой, но не счел это за существенное препятствие… Лет через пять джазовая пресса Америки уже начала сравнивать ее голос и мастерство с Эллой. Так Запад потерял прекрасную русистку, а джаз обрел свое новое диво (“Diva”- по-американски) — Тиэрни Саттон (Tierny Sutton). Когда я увидел фотографию на обложке ее последнего диска (“Dancing in the Dark”), я почти в голос вскрикнул: «красота спасет мир!» — ведь это же… Настасья Филипповна! — и отнюдь не «новорусская», что «в огонь не бросит денег пачку» (Кушнер), а самая настоящая (у ЭТОЙ рука не дрогнет!)… О своем последнем диске сама Тиэрни написала, словно сознательно переводя с русского тихий шепот собственной внутренней «достоевщинки»: «Любовь — это действие, а не чувство, — и именно такую любовь вы найдете здесь…». Сегодня Тиэрни Саттон живет в Лос-Анджелесе, о котором она говорит так: «У нас здесь в джазе тоже нет никаких денег, но, в отличие от Нью-Йорка, у нас в джазе нет даже и престижа!».
* * *
Для меня джаз — это всегда радостная зависимость, это надежный приют духа, бегущего от наводнения лжи и ЛАЖИ, это свобода от свободного рынка — от ярмарки людского тщеславия, от базара искусственных потребностей.
Джаз — это народная музыка людей ищущих Бога и находящих Его внутри себя, и, нашедши, отказывающихся продавать, предавать и распинать Его — “a part of yourself you never knew existed”. Музыка народа, находящего Его не затем, чтобы успокоиться в ритуале и в рутине повседневности, а чтобы слушать и слышать, чтобы лучше понимать, чтобы быть благодарным, верным и преданным, чтобы всегда делиться с другими… чтобы не кончалась любовь — в личности, устремленной в вечность, в бессмертие — во власти любви, которая всегда есть действие, и которая «долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла… НИКОГДА НЕ ПЕРЕСТАЕТ, хотя и языки умолкнут, хотя и пророчества прекратятся, и знание упразднится» (Кор. 13, 4-8).
И на этой «червящейся бестолочными жизнями людскими земле» (Ремизов), я сегодня ползу гусеницей, рожденной не ползать, а летать, гусеницей, твердо знающей, что есть и БУДЕТ «полет крыла расправленный, и творчество и чудотворство» (Пастернак), прощаться с которым не нужно. И я знаю это через очеловеченное чудо искусства и чудо джаза, посвящающего меня в тайну жизни.
Нуэн Ле (Nguyen Le), вьетнамец-парижанин-гражданин мира, замечательный джазовый гитарист, художник и философ по образованию, на вопрос, почему он выбрал музыку, ответил так, как, наверное, могли бы ответить многие люди джаза: «не я выбрал музыку — это она выбрала меня». И в самом джазе для нас с вами (и слушателей, и музыкантов) повсюду — бесконечные дороги, которые выбирают нас.
Я знаю лишь то, что не знаю
воистину ничего,
что истина прописная —
обычное плутовство.
Огонь, и воду, и трубы
пройдя, от своей звезды
души пересохшей губы
ждут жажды, а не воды. (Мигель де Унамуно)
© 2004,Yurgis Dee. Все права принадлежат всем и ничем не защищены. Разрешено распространение и перепечатка в любом виде, свободное использование для любых целей без ссылки на источник и каких-либо иных условий